Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

К тому же вид физического уродства действует куда менее сильно, чем…

Гоняться, гоняться, ездить, бегать за самим же выдуманной мечтой, отмахиваться от яростных и язвительных предупреждений императора — а потом вернуться и увидеть в троном зале человека, который, истерически хихикая, стал говорить ему о том, что он задумал прекрасный план. И результатом этого плана будет то, что они поймают джедая Скайуокера и переведут его на Тёмную сторону. Как тебя когда-то.

В глазах императора не было смеха. Они были огромные, жёлтые, с той абсолютной, страшной серьёзностью, что порождает безумие. Мрачные, они горели подозрительным огнём и пытались вскрыть его ум.

— Ты приведёшь своего сына ко мне, — заявил император.

Он мог бы вскрывать его ум ещё двести лет. В тот момент Вейдер был готов привести к нему кого угодно.

— Да, мой повелитель, — ответил он и в знак почтения и повиновения опустился на одно колено. Он думал то же, что говорил. Он был готов сделать всё, что тот захочет.

И император успокоился. Безумие не ушло из глаз. Но вместо мрачного огня они вспыхнули лаской.

— Я знаю, мой мальчик, — сказал он чуть дребезжащим голосом. — Ты всегда подчиняешься мне.

Вейдер знал, что мозг безумца удерживает очень немного. Самое важное. Ненависть к его сыну. Хваткую и жадную стариковскую привязанность к нему.

Выйдя из зала, он тут же направился к Исард. Ненависть была в нём. Ненависть и отвращение к себе. На его тупую башку всё-таки упала комета. Мир раскололся и стал настоящим. Стыд граничил с отчаянием. Ужас с болью.

Он знал, что или исправит то, что сам же наделал — или умрёт.

Это было за три месяца до Эндора.

Лея

Где-то там, далеко, в своей камере плакала Лея. Когда никого рядом нет, нет и смысла держать себя в руках. Этого дня было слишком. Слишком много того, что случилось. И чего не могло случиться. Ведь ей обещали… Обещали те люди, которым она верила абсолютно. Что всё будет хорошо. Что всё, как всегда, окончится в их пользу…

Так раньше и было. Они попадали в передряги, но выходили из них свободными и живыми. Мир подчинялся их руке. И вдруг оказалось, что он всего лишь затаился и ждал. Ждал того, чтобы жёстко рассмеяться и ударить чёрной тяжёлой перчаткой.

Вдруг не получилось ничего. Как будто что-то сломалось. И весь механизм, который так легко нёс их до того на своих плечах, в момент рассыпался и рухнул, придавив их грудой обломков. Всё, что они делали, оказалось неверным. Всё, что срабатывало до сих пор, отказалось сработать. Не получилось ничего. Абсолютно. Полный просчёт. И по всем пунктам. Мир будто насмеялся над ними. Что, дети, наигрались?…

Это было ужасно. Слишком ужасно, чтобы в это поверить. Но это было. Они здесь, в плену. И плен этот окончателен. Она знала. Как знала раньше то, что всегда найдётся выход.

Сейчас выхода не было. Никакого. Они проиграли.

И это порождало ужас. Прекрасно умереть героем на глазах у трепещущей вселенной. Жить в тюрьме остаток лет и знать, что ты никому не нужен — отвратительно.

Она совсем не была сильной. Она только думала это. А на самом деле была лишь девчонкой.

Маленькая отчаявшаяся девочка, на которую Хан так ни разу не посмотрел весь путь сюда в лифте и по коридорам.

Ей было очень холодно и очень страшно. И никто не пришёл её утешить.

Мон Мотма

Мон Мотма смотрела на свои руки. Это были руки старухи. Жёсткие руки старой женщины. Старого человека.

Руки первыми выдают возраст. Особенно, если не следить за ними. Она почти никогда не следила. Только ради того, чтобы произвести нужный эффект. Лишь для этого предназначались её белые платья. Общий её имидж. Когда-то — молодость и привлекательность. Не красота. Она никогда не была красивой. Всегда — привлекательной. И умела вести за собою.

Женщина не должна влезать в политику. Ей её не потянуть. Общее мнение. Когда Мотма в молодости смотрела на свою подругу Амидалу, она верила в эту аксиому. Женщине не место в жёсткой грызне и сваре, где не убивают физически, но вполне убьют морально. Падме ничего не касалось лишь потому, что та была идеалистка. От неё отскакивало. Её все использовали — она этого не замечала.

А когда заметила, предпочла умереть.

Мотма идеалисткой не была никогда. На родной планете она ещё в юности выбилась в первые эшелоны власти. Используя определённые связи. Но больше — используя ум, хитрость, неженскую волю и жёсткость. Она была женщиной только когда ей это было нужно. Приятно иногда ввести в заблуждение хрупкостью и молодостью какого-нибудь прожжённого пройдоху. Потом пройдоха оказывался внизу и в бессильной ярости грозил оттуда. А она шла дальше. На вершину. От ступеньки к ступеньке.

Нет, она не жалела, что не родилась мужчиной. Политика — борьба умов, а не накачанных мышц. Ей дан мужской ум и женская хитрость. Мужская воля и женская изворотливость. Мужское хладнокровие и женское обаяние. Идеальное сочетание для политика.

Она была бы на вершине. Сейчас. Наверно, вот уже лет двадцать — пятнадцать. Если б не Палпатин.

Она была выбрана сенатором во время войны клонов. Она слишком поздно пришла. И слишком поздно разобралась, в чём дело. Канцлер Палпатин выглядел легко убираемой фигурой. Да, авторитет, да, неограниченные полномочия, она всё это видела, понимала механику, оценила, восхитилась и определила, как сильного противника — но… Но авторитет авторитетом, а срок — сроком. Закончилась бы война. Канцлер Палпатин при всём своём желании не смог остаться у власти.

Канцлер Палпатин. Но не ситх Сидиус.

Холодное отчаяние от осознания просчёта было у неё не в памяти — в вечном настоящем. Какая память, если настоящее длится. Строится Империя. Становится сильней и сильнее. А она, для которой власть была так близко: вот, закончилась война, Палпатин слагает с себя полномочия, а у неё уже была расчищена наверх дорога…

Она не забудет никогда насмешливые глаза старого политика.

— Моя уважаемая госпожа Мотма, — его губы тоже улыбались, — но я не собираюсь никуда уходить.

Её оторопь. Всеобщая оторопь.

— Я собираюсь поставить на голосование вопрос о своих вечных неограниченных полномочиях, — ласковый голос.

— Это невозможно!..

— Это возможно. Это называется «империя», моя уважаемая госпожа. Империя и власть императора.

— Вам не позволят…

— Поставить на голосование этот вопрос? — Палпатин улыбался. — Позволят. Мы пока что живём при демократии. Пусть последние дни…

— Вам не позволят стать императором…

— Правда? Давайте проверим. Именно сегодня я и хочу провести по этому поводу всеобщее и открытое голосование. Сейчас, — он взглянул на временное табло на стене. — Через десять минут. На этом собрании Сената. Добавкой к вопросу об окончании гражданской войны и недопущении такого безобразия в будущем. Республика показала свою беспомощность. Галактика будет обречена воевать, если над ней не будет жёсткой центральной власти. Времена изменились, уважаемая госпожа Мотма. Демократия превратилась в свару всех со всеми. И совершенно не работает. Так что… — и он развёл маленькими руками под пышной одеждой. — Ваше предложение не находит у меня понимания.

Оторопь была всеобщей, и никто из Совета Верных не верил, что Сенат действительно примет такое решения. Решение о ликвидации Республики. Решение о вручении пожизненных неограниченных полномочий Палпатину…

Она поверила. Сквозь смешинки в глазах и улыбку она видела жёсткий взгляд и холодную издёвку губ. Этот человек знал, что он победит. Знал совершенно точно. Это была даже не уверенность. Неизбежность.

Оставалась надежда на джедаев. Но Мотма порой с горечью размышляла, что, даже не будь Палпатин ситхом, у Ордена всё равно не было шансов. На каждого джедая приходилось слишком много вооружённых и закалённых в боях людей. Армия. Зарождающийся флот. Что и доказали впоследствии действия Империи.