Переселение, или По ту сторону дисплея

- Где ж искать? – спросила бабуля, обувая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги.

- Не знаю, – вздохнул Тимка. – Буду всюду ходить, всех спрашивать…

- А матери как быть? Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты в белом свете затеряешься?

   Она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову серый платок.

- Куда, бабуль?

- Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку…

- Мобильный? – догадался Тимка.

- Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – Бабуля уже держалась за скобу двери. –  Ну посиди пока тут, я скоро…

      Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла инициативу в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть: ведь он уже сколько времени был странником!

    Большая комната (бабуля называла ее горницей) выглядела уютно: с расстеленными на столе и на комоде салфеточками, с тикающими над столом ходиками и глядящими со стен фотографиями. Славная комнатка! Главное, она защищала от темноты: не только той, что глядела сейчас сквозь щели оконных занавесок, но и от той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела. От всего этого здесь можно было чувствовать себя вполне  защищенным.

    Бабуля ушла, но ее присутствие в горнице не выдохлось. Вещи чинно стояли по своим раз и навсегда определенным местам. Ходики над столом равномерно тикали, и в такт их постукиванию качался из стороны в сторону маятник. На стене висели знакомые фотографии, казавшиеся сейчас совсем живыми: вот-вот заговорят...

    Тимка давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в особой рубашке с полоской сбегающей на грудь вышивки: такие рубашки, говорила бабуля, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но и еще не старый. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль, – снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт...

    Тимка знал то, чему не хотел верить уходивший прадедушка – с войны он так и не вернулся. Но сперва о нем долгое время не было никаких вестей: не знали, живым ли его считать или убитым. Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить судьбу, то есть погадать. Для этого требовалось насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нить и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка.

   Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «чует живую душу». Перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые. А если человек жив, будет подскакивать вверх-вниз, как растут и ходят живые.

- Это правда? – однажды спросил у бабули Тимка.

- Хоть бы и правда была, гадать я не стала. Это грех – гадать, темную силу призывать.

- Почему же темную силу?

- А кто человеку будущее показывает?..

- Ты сказала: спросить у судьбы, – напомнил Тимка.

- А что такое судьба? Рок, предначертание. Выходит, от человека в жизни ничего не зависит, все по судьбе. А Бог не так создал, – объясняла бабуля. – По-божески каждый сам себе путь определяет, оттого и судьба куется. Не человек под ней, а она под ним!

- Так чего же тогда бояться? Можно было погадать на прадедушку…

- Глуп ты, Тимошка, – вздохнула в ответ бабуля. – Если человек будет судьбу пытать – значит, ее власть над собой признает. Тогда уже не по-божески выходит: она наверху, а ты под ней…

- Ладно, рассказывай дальше, – попросил Тимка.

-  Ну и вот, предлагали мне такое гадание, а я отмахнулась. Долго ждала, что живым мой сокол вернется… – Сколько бы раз бабуля об этом ни говорила, на глазах у ней всегда выступали слезы. – Потом уж узнала: убили его в первый год войны, да написать мне никто не написал… только что сердцем чуяла…

    Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей Тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда потом прислали этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молоденькая, а глаза печальные. Про нее тоже рассказывали нерадостную историю: она очень любила дедушку, маминого отца,  который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она  решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.

    Дальше шли фотографии живых: бабушка возле раскрытой в сад калитки, мама, совсем малышка, потом она в школьном коричневом платье с красным галстуком. Ниже висело несколько фотографий Тимки в разных видах – знакомые карточки, у них в Москве тоже есть такие. И одна самая главная, на которой заснята вся семья: папа и мама, смеясь, держатся за руки, а он, Тимка, выглядывает снизу. Это еще когда папа был настоящий… До чего же счастливыми все они тогда были!

    Живые и мертвые… Тимка смотрел на фотографии, охваченный какой-то важной, не додуманной до конца мыслью. А жив ли его настоящий папа? Вдруг те, кто его украл, потом убили его, чтобы он никогда уже не смог вернуться домой? Герда спрашивала у цветов, побывавших под землей, нет ли там Кая. Но это сказка – а вот если спросить у фотографий? Ведь прадедушка Тимофей и мамина мама тоже «побывали под землей»!..

   Тимке пришло в голову погадать с иглой и хлебным шариком, как когда-то предлагали бабуле. Конечно, это нехорошо, не зря она тогда отказалась. Но потом он попросит прощения, а сейчас ему просто необходимо узнать, что папа жив. Если он этого не узнает, у него просто сердце лопнет от страха и неизвестности.

    Дрожащими руками Тимка достал из комода деревянную, поеденную жучком шкатулку, где у бабули хранились принадлежности для шитья. Откинул крышку, отмотал самых толстых ниток и продел сложенный вчетверо жгут в ушко большой иглы, которую бабуля почему-то называла цыганской. Потом поискал хлеба: на столе, под салфеткой, лежала початая серая буханка, какие всегда продавались в здешнем магазине. Странный какой-то хлеб, не поймешь, черный или белый. Но сейчас Тимке было все равно: он слепил хлебный катышек, проткнул его кончиком иглы, потом взобрался на стул и с замирающим сердцем подвел свою странную удочку к первой фотографии. Что сейчас будет – подтвердит ли хлеб, что прадедушки уже нет в живых?

   Сперва хлебный шарик танцевал как попало –  непонятно было, что думать. Потом Тимка сообразил: у него просто дрожат руки. Пришлось сделать над собой усилие, унять дрожь, крепче ухватить нитку. Тогда шарик вовсе остановился. Но вот вроде рука почувствовала движение…

   Ему хотелось зажмуриться и ни на что не смотреть – ни на хлеб ни на фотографии. Но как только Тимка прикрыл глаза, перед ним тут же побежали поезда, перелески, поля с высокими стогами… Он попросту засыпал на стуле. Ни за что б не поверил, что может спать, не узнав, жив ли папа!

   Тимка вздрогнул, когда нитку в его руке повело из стороны в сторону – поперек, «как лежит покойник». Он чуть не свалился со стула от сильных чувств. Прадедушка, перед лицом которого из стороны в сторону покачивался хлебный шарик, взглянул на правнука с осуждением – мол, говорила тебе бабуля, чтобы ты этим не занимался! Небось, ей не меньше хотелось узнать, вернется ли ее муж живым с войны. А вот выдержала, не стала «пытать судьбу»! Человек своим чувствам господин: во что верит, того надо крепко держаться…

- Прости, прадедушка, – вслух сказал Тимка. –  Только я, раз уж начал, спущу хлебушек еще… Всего три разочка, не больше!

   Надо было проверить действие хлеба на бабушке, маминой маме, пропавшей в молодости в далекой Сибири. Потом на ком-нибудь из живых… А потом будет самое страшное – узнать про папу!