И я сказал себе: нет!

– Ты едешь со мной? – торопилась она.- Я опаздываю.

… Зал был полон. В проходах расположились фотокорреспонденты и телевизионщики со своими камерами на колесиках.

Орбел увидел Карагези на скамье подсудимых и не сразу узнал: черные с проседью волосы отца стали совершенно белыми, будто на него надели парик. На бледно-желтом лице бунтарски горели большущие черные глаза, казавшиеся такими из-за резкой худобы и темных кругов вокруг глаз.

– Отца невозможно узнать,- прошептал Орбел, ощущая незнакомую щемящую боль в груди.

Прямо над ними стрекотала кинокамера. Вспыхнули юпитеры, окончательно обескровив и без того бледное лицо Карагези.

Орбел слушал обвинительную речь и не верил своим ушам.

Известный ученый-экспериментатор с мировой славой Карагези Тигран Мовсесович обвинялся в том, что незаконно выкрал созданный им экспонат, являвшийся государственной собственностью, и укрывает его в неизвестном месте, которое упорно отказывается назвать. Больше того: он предал огню многолетние записи своих исследований и экспериментов. По словам обвинителя, ученому-преступнику и этого показалось недостаточно, и он, проникнув ночью в лабораторию, собственноручно уничтожил ценнейшую аппаратуру, с помощью которой выращивал свой экспонат, названный им «Лилит”, нанеся тем самым огромный материальный ущерб институту, предъявившему ему иск на несколько миллионов рублей.

– Э… это все… правда, мама? – прошептал Орбел. Ему казалось, он видит нелепый, бессмысленный сон и никак не может проснуться, чтобы прекратить его.

Мать только нервно кивнула.

Выяснилось, что Карагези категорически отказался от адвоката и до суда хранил упорное молчание. С трибуны выступали коллеги по работе, директор Научно-исследовательского комплекса. Они говорили о его неоценимых заслугах, о его скромности и трудолюбии, наконец, о его таланте ученого, чей беспрецедентный эксперимент позволил сделать громадный скачок в области мировой биохимии, генетики, антропологии и других смежных науках, обессмертив тем самым его имя. И вот теперь, непостижимым образом перечеркнув дело всей жизни, он предстает перед судом. Высказывались предположения, будто здесь имеет место внезапное помутнение рассудка, предполагалось провести экспертизу и т. д.

Все это время Карагези спокойно сидел, подперев голову руками, глядя перед собой пустым взглядом, будто происходящее вокруг не имело к нему ни малейшего отношения. Когда же наконец ему дали слово, он тряхнул седой головой, выводя себя из оцепенения, и медленно поднялся:

– Слова есть слова,- начал он тихо.- И хоть Библия утверждает, что все начиналось со слова, лично для меня дела важнее слов. Изощренным словоблудием недостатки можно превращать в достоинства, преступления – в добродетель… Но я за подлинную сущность вещей. А сущность моих собственных действий, как бы их ни превозносили, в какие бы мантии ни рядили, классифицируется лично мною как преступление…- По залу прошел шумок.

“Отец в своем репертуаре,- с болезненной нежностью подумал Орбел.- Даже из своего провала он устраивает спектакль”.

– Как известно, самый строгий, самый бескомпромиссный судья себе сам человек. Называя себя преступником, я не имею в виду порчу государственного имущества, уничтожение своих записей и экспоната, выращенного мною. Напротив. Этими действиями я… как там говорят в преступном мире… пытался замести следы, уничтожить последствия зла, которое по недомыслию сотворил.

Теперь Орбелу все стало ясно: и поведение отца в Америке, и позже – дома, в горах, и его внезапное решение ехать в глушь, и просьба оставаться там подольше…

– Всю свою сознательную жизнь,- продолжал Карагези тихо,- я был только ученым. Каюсь: не отцом, не мужем, не сыном для своих родителей, о существовании которых порой даже забывал… увы, даже не гражданином своей страны, а только ученым. Я был одержим то одной, то другой идеей, задавшись целью вырвать у Природы как можно больше ее тайн. Да, я приобрел мировую известность, и, признаюсь, это тешило мое тщеславие. Мне посчастливилось разгадать одну из ключевых тайн природы – эволюцию жизни! Я понял, каким путем “неживая”, с нашей непросвещенной точки зрения, материя порождает живую клетку, как эволюционирует эта клетка, самовоспроизводится, выстраивая целый организм, заполняя организованной материей генетически заданное пространство. Я достиг невероятного, создав Лилит. И все же не сумел понять самого главного: как человек становится человеком. Природа-таки обхитрила меня. Наказала за дерзость. И моя Лилит. осталась животным. Но суть дела не в этом. То, чего не смог понять я, наверняка поймет другой, овладев моим методом будущих “Лилит”, может, даже этот разум будет заранее запрограммирован. Об этом давно мечтают агрессоры Запада… Бытует такое мнение, что ученые не делают политики. Ее вершат другие, как правило, “злые дяди”, использующие наши открытия в корыстных и зачастую негуманных целях… Я в корне отвергаю такую позицию. Вот уже больше половины столетия человеческая мысль вторгается в сокровенные сферы наследственности.

Орбел покосился на телекамеры, транслирующие слово, данное его отцу, на весь мир. Интересно, слушают ли его Кларк, Шактер и те, кто скрывается в их тени? Наверняка слушают. Но важнее, чтобы слушали другие, чьими жизнями сегодня играют, как шахматными деревянными фигурками.

– Поверьте мне! Эксперименты с генетикой могут обернуться катастрофой для всего человечества, куда более опасной, чем атомная война. Я уже слышу отголоски, вижу зарницы надвигающейся грозы. К сожалению, я связан словом и не могу нарушить его, иначе я проиллюстрировал бы сказанное, и вам стало бы страшно. Я – биохимик, генетик, с опрометчивостью неразумного мальчишки вызывавший на поединок саму Природу, и на закате своих дней я с ужасом осознал, что всю жизнь занимался преступной деятельностью, проторивая дорогу сонмам будущих чудовищ-мутантов, обманным вирусам-убийцам, наконец, армиям искусственно выведенных людей, слепо послушных воле хозяина,- несбывшаяся голубая мечта Гитлера. Мое творение – мою безобидную, игривую и ласковую, если ее не обижать, Лилит и ей подобных могли превратить в лишенное моральных цензов орудие, совершеннее, а главное – беспощаднее роботов. И я сказал себе нет! Я не хочу, не имею права. Я обязан предвидеть заранее все последствия своих открытий и изобретений, которые я, ученый, делаю в тиши своей лаборатории, в мягком кресле кабинета за чашкой кофе или чая, и которые потом уходят в мир и живут своей собственной жизнью…

– Гражданин Карагези! – прервал его прокурор.- В начале своей речи вы Сделали заявление, будто вместе с записями уничтожили и сам экспонат, именуемый вами “Лилит”. Так ли это?

– Так! – выкрикнул Карагези.- Я сотворил ее. И когда понял, что не имел на это права, сам же уничтожил. Своими собственными руками. Лилит больше нет. Я покорнейше прошу мир забыть о ней…

– Это неправда! – Орбел вскочил с места.- Отец! Зачем ты берешь на себя грех, которого не совершал?!

– Молчать! – Голос Карагези прогремел под сводами зала суда как выстрел.-Я запрещаю тебе вмешиваться. Лилит мертва. Ее больше не существует. И никогда не существовало. Забудьте о ней. А меня судите. Приговаривайте к смертной казни, если сочтете нужным… И да простит меня господь…