И я сказал себе: нет!

Карагези уже обнимал отца, с тяжкой грустью вглядываясь в чистую голубизну его глаз, а Орбел все пытался понять, что означали его последние слова.

– Погоди, Тигран,- остановил сына дед Мовсес,- что я хочу тебя спросить…- и, проницательно взглянув на него, понизил голос:- Если Лилит останется с нами, не будет ли у тебя из-за нее неприятностей?

– Что ты имеешь в виду? – опешил Тигран Мовсесович.

– Эх, сынок… Ты нас совсем за темных людей считаешь. Нехорошо.- Дед осуждающе покачал головой.- Газеты-то я аккуратно читаю.

Тигран Мовсесович изменился в лице.

– Прости, отец, я…

– Не оправдывайся. Ты все правильно решил. Она будет мне любимой внучкой. Спокойно поезжай домой, сынок. И да хранит тебя бог.

– Бог, говоришь? Если он есть, он наверняка меня проклял…

С отъездом отца Орбел стал задумчивее, молчаливей. Веселая трескотня детей, суета родственников начинали раздражать его. Он наблюдал за Лилит, радуясь, что навсегда ушел в прошлое кошмар ее одичания. Сознание того, что он нужен ей, что она нуждается в нем одном, давало бы ему стимул для душевной щедрости и самоотречения. Но вот ведь, оказывается, маленькие, чужие дети за один только день сумели отнять у него ее привязанность, ее преданность. Не прилагая ни малейших усилий, они помогли ей обрести себя и контакт с окружающим, казавшийся неосуществимым в ее положении. Меньше всего ожидал Орбел, что ее не только примут, но и полюбят здесь. Отец прав: простор и свобода среди простых, бесхитростных людей, способных понять ее, ей гораздо нужней и дороже его любви. Да и можно ли назвать любовью то глубокое сострадание, ту хозяйскую привязанность, которые он испытывал к ней? Сейчас, наблюдая за ее забавными, но, по сути, чисто звериными повадками, он особенно отчетливо понял всю нелепость своего жертвоприношения. Ведь он – человек, и ему всегда будет не -хватать именно человеческого общения. Непонятно только, как отец мог пожелать оставить ее здесь навсегда. Да и разве имеет он на это право? Ведь Лилит – уникальнейшее творение человеческого гения, владеть которым мечтала бы любая страна.

Отец вообще последнее время ведет себя довольно странно, он подметил это еще в Штатах. Всегда четкий, сдержанный, замкнутый, ушедший целиком в науку, он будто вдруг растерялся, утратил уверенность в себе. С ним что-то происходит, хоть и не признается в этом никому. Может быть, он нуждается в помощи, поддержке, совете? Конечно, Орбел не бог весть какой советчик, но зато он ближе всех к нему. А он забрался в глушь, в горы, на край света и бездельничает, бросив отца одного. Почему отец оставил его здесь с Лилит? Только ли тревога за ее судьбу руководила им? А может, он хотел, чтобы сына не было рядом?… Эти мысли, однажды появившиеся, настолько овладели Орбелом, что уже не давали покоя.

Взрослые, привыкнув к Лилит, стали обращать на нее внимания не больше, чем на всех остальных. Она же быстро забывала “хорошие манеры”, которым ее с трудом обучали, и теперь, схватив со стола кусок курятины или другой какой пищи пожирнее, усаживалась прямо на земле и жадно расправлялась с ней. Дети подражали ей и, весело смеясь, устраивались рядышком. Взрослые и сердились, и смеялись одновременно, потому что сама Лилит проделывала все это с шаловливой непосредственностью, не имевшей ничего общего с традиционным слабоумием. Да и их, казалось, меньше всего интересовали медицинские обозначения ее “недугов”, к тому же больше походивших на достоинства. Они приняли ее такой, какая она есть, и, что самое главное, полюбили, не тяготясь ею, предоставили полную свободу во всем. И Лилит из ущербного создания, которое ученые не знали даже как классифицировать, превратилась в полнокровное дитя природы, наслаждавшееся жизнью и дарящее радость другим…

Все так, с горечью думал Орбел, и все же как бы ни резвилась Лилит, как бы ни дурачилась, она – несчастнейшее существо: ни животное, ни человек. Она может быть или обузой, или игрушкой, а при неблагоприятных условиях – немалой опасностью. Да, отец очень умно распорядился со своим творением, сбагрив его сельским родственникам. Но разве для этого он трудился столько лет? Разве этого ждал от него ученый мир?

Лилит – всего лишь бракованный экземпляр, результат неудавшегося эксперимента… Отец где-то ошибся в расчетах. Но ведь имеет же он право ошибаться, как любой смертный… Ну а если нет у него такого права?…

Орбел гнал от себя эти мысли, любовался совершенством Лилит, ее пластичностью, грацией. Чем бы она ни занималась, она всегда возвращалась к нему, заглядывала в душу своими наивно-сумеречными глазами, подставляла голову для привычной ласки и ластилась сама, будто извиняясь за то, что все время оставляет его одного. Она окончательно отказалась от постели и спала, свернувшись по-кошачьи, на коврике около Орбела.

Проснувшись как-то среди ночи, он опустил руку, пошарил в темноте и не нашел Лилит.

“Опять сбежала!”- подумал с досадой и отправился на поиски. На сей раз он не бегал по дому, а пошел прямиком в хлев.

И не ошибся: в слабом свете рождающейся зари среди мягкой путаницы бараньих спин он увидел Лилит, сладко спящую в обнимку с молочным ягненком. Он долго стоял, глядя на нее. Ни о чем не думал, как ему казалось, а просто смотрел. Но, когда домочадцы расселись вокруг стола за утренней трапезой, Орбел сказал:

– Если Арташ свободен, пусть свезет меня в город. Мне нужно вернуться домой.

– Так скоро! – расстроился дед Мовсес.

И помрачнели мордашки детей. Они отодвинули от себя тарелки с нетронутой едой, насупились. Один из них умоляюще сказал:

– Но до конца каникул еще целых две недели.

– Мы не отпустим вас,- чуть не плача, заявила девочка.

Орбел понял – протест направлен не на его отъезд, а на то, что у них хотят отнять Лилит. Дед Мовсес высказался за всех:

– Раз надо, езжай, Орбелик. Ну а Лилит чего по дорогам да самолетам мотать? Пусть у нас останется. Мы к ней привязались.

Орбелу стало даже чуть-чуть обидно. Вместе с тем пришло облегчение. Лилит же, каким-то непостижимым образом поняв смысл происходящего, подползла к Орбелу, обдирая коленки, прижалась щекой к его ногам.

– А она не будет вам в тягость? – спросил Орбел, отдавая дань городским приличиям, чуждым этим горам, этому фиолетово-синему от близости космоса небу, этим прямодушным людям.

– Поди сюда, Лилит! – вместо ответа позвал дед Мовсес.

И Лилит, вскочив с колен, с готовностью бросилась к нему.

– Город – не место для нее… Останешься с нами, внучка!

– Лилит умница, Лилит хорошая, Лилит кушать хочет, гулять, умница,- затараторила та под общий веселый хохот.

– Ну как, внучок, ответили мы на твой вопрос? – торжествующе провозгласил дед Мовсес.- И потом… я думаю, мой сын не случайно столько лет спустя объявился здесь с Лилит. Он ничего не сказал мне, но я понял: он хотел, чтобы Лилит жила с нами. Так тому и быть.

– Я буду приезжать,- мрачнея, пробормотал Орбел.- Я буду часто приезжать к вам… к ней.- На душе у него было невыносимо тяжело от того, что он, как ему казалось, предавал Лилит, от того, что она – в чем он уже не сомневался – предала его. Он знал: им не увидеться больше никогда.

Возвратившись домой, Орбел застал мать в слезах.

– Отец?…- холодея, пролепетал он.- Мама! Что с отцом? Он жив?

– Жив, сынок, жив.

– Тогда почему ты плачешь?

– Ты поспел вовремя.- Мать шумно высморкалась в носовой платок.- Я как раз собиралась ехать в суд.

– Ку-да??? Зачем в суд? Кого судят, мама?

– Твоего отца, Орбел.

– За что? Как могло такое случиться? Да как он допустил?

– Допустил…- с горькой иронией передразнила мать. – Он не только допустил, он потребовал, чтобы весь судебный процесс над ним транслировали по интервидению.

Наморщив лоб, Орбел озадаченно смотрел на нее: – И его требование удовлетворили?

– Представь себе. Этот процесс и так уже наделал много шума. Все газеты пишут о нем и у нас, и за рубежом.

Орбел больше не приставал к матери с расспросами.