...ское царство

— О! А ты что здесь делаешь?! — само собой вырвалось у меня.

Это был Святослав. Святослав Вятичев, давний мой приятель, с которым, однако, вот уж месяц, если не два, не приходилось мне видаться по причине ревнивой взыскательности работы моей на телевидении.

— А, это ты? — в свою очередь удивился он. — Ну, нор-маль-но! Не узнал, извини. Богатым будешь. Ты что-то меньше ростом стал, что ли…

— Ага, усыхаю.

— А что это за разборки тут у тебя?

— Да никаких разборок. Иду себе спокойно с работы домой, устал, никого не трогаю. Вижу, четверо лбов мальчика забижают. Жалко стало мальчика, — подошел ему помощь оказать.

— Да?! А я тоже иду с тренировки, смотрю… — хохотнул Святослав, и повернулся к потерпевшему, наконец отыскавшему свою трикотажную шапочку и отряхивавшему с нее снег: — А ты кто такой будешь? Что случилось-то?

— Они нарушали порядок… Я попросил их… Показал удостоверение, — как-то вяло отвечал паренек, то ли от смущения, то ли оттого, что лицо его изрядно пострадало и говорить ему было нелегко. — Я вообще-то милиционер…

— Мент? Он мент, — сообщил мне Святослав, хотя я хорошо слышал паренька. — Пойдем отсюда. Среди ментов, конечно, тоже люди попадаются, но лучше от них держаться подальше, а то сейчас его собратья подъедут, они разбираться не станут, кто прав, а кто виноват.

— Ну я же им скажу, — проныл паренек.

— Сказать-то ты им, может, и скажешь, да вот услышат ли они, — отвечал ему Святослав. — Вы же, менты, тоже на банду работаете. Легализованную. Банда эта вам деньги платит. Не-ет, лучше вас стороной обходить. Пока! Выздоравливай! — он дернул меня за рукав. — Пошли.

Мы пошли по холодному черному проспекту, хотя возле киоска находилась остановка троллейбуса, способного доставить меня к родному дому. Восставший за спиной ветер заставил нас поднять воротники. В голубых пятнах редких фонарей замельтешил слабый снег.

Со Святославом Вятичевым мы встречались спорадически, и все же не редко. Иногда эти встречи становились почти регулярными, порой иссякали на месяцы. Очень уж разные мы были люди. Свело нас общее ухаживание за одной очаровательной спортивной кралей. Это было еще во времена моего далекого университетского прошлого. Но крали потом у каждого из нас многажды менялись, а дружба осталась. Хотя поначалу наши отношения вряд ли можно было бы назвать доброхотными.

Во все времена, сколько я Святослава помнил, никогда он не был человеком особенно сообщительным, и тем не менее неуклонно притягивал внимание и даже расположение любого окружения. Проистекало сие, надо думать, от самоочевидной силы этого человека, и в прямом смысле, и в переносном. Каждый-то домогался заручиться расположением его и поддержкой, и он зачастую не стеснялся пользоваться таким своим статусом. Сильным же он был парнем подлинно, а кроме того бесперечь занимался всякими там восточными видами единоборств, кик-боксингом, успевал посещать манеж, бассейн, тир и где-то на каком-то аэродроме прыгать с парашютом. Причем в каждом из своих увлечений он умудрялся добиваться неплохих результатов! Был он очень не глуп, хотя и простоват. Южнорусская внешность его, — почти черная шевелюра, крупный прямой нос, чуть искривленный чьим-то метким ударом, и острые карие глаза, — также не отличалась изысканностью, но при этом была выразительна, а в сочетании с внушительным ростом и богатырским торсом круто выделяла его из толпы.

— Слушай, куда мы идем? — вдруг точно очнулся я.

— Ко мне домой, — отвечал мой спутник так, точно это само собой разумелось.

— Да? — все же несколько удивился я.

— Да, да. У меня там сегодня целое собрание намечается сплошь индивидуумов достопримечательных, — отворотив манжет куртки, он взглянул на часы. — Должно быть все уже и собрались.

— Да? — отвечал я ему механически, думая уже о том, как исхитриться сработать зимой летнюю сцену для очередного фильма. Ведь отснятого в ушедшем июле материала оставалось все меньше.

Чудесный сад в лучшую пору мая. Небо — синь. Птички поют. Деревья цветут, подчас даруя ласковому ветру облачка бело-розовых лепестков. За деревьями слышны беззаботные голоса людей, легкий смех. Там, над плотными массивами цветов и листьев, возвышается небольшой современный дворец под желтой черепичной крышей.

По мере приближения к дому флора становится все более экзотичной: все чаще встречаются всякие там пальмы, кактусы и вовсе уж невиданные растения, высаженные здесь на лето прилежным садовником, и смотрящиеся рядом с местной растительностью как-то потешно.

Слева от дома — фигурный бассейн, внушительных размеров оранжерея, за оранжереей просматриваются какие-то хозяйственные постройки. Слышится ржание лошадей. Справа — огромный идеально подстриженный газон с изумительным розарием, — подлинным шедевром паркового искусства. Здесь всюду расставлены светло-розовые шезлонги, столики с питьем и закусками. Здесь и обнаруживаются те веселые люди, беспечальные голоса которых летают над садом.

В большом кресле, смахивающем на тронное, сидит Роза Цинципердт. Перед ней маленький мольберт с приколотым к нему листом бумаги, рядом — столик с красками, карандашами и какими-то хитроумными художническими причиндалами. Роза рисует акварелью розы. Красные розы, которые для пущей живописности время от времени опрыскивает водой из пульверизатора нарядный Максим. Вся публика облачена в легкие светлые одеяния. На Розе бледно-палевый костюмчик, пышно уснащенный белым кружевом.

— Макс, — кричит она Максиму, хотя тот находится от нее на расстоянии трех метров, — Сима, ты что, не видишь: вода в стакане уже совсем мутная. Замени немедленно.

— Пуся, — откликается Макс, уже на бегу, уже исполняя указание, — я так увлекся опрыскиванием твоих цветочков. Сейчас. Одну минуту!

— И прихвати какой-нибудь бутерброд! — посылает она ему вдогонку. — Нет, не какой-нибудь. Стой!

Максим останавливается.

— С беконом. Два бутерброда с беконом возьми и кусок пирога с визигой. Давай!

Максим идет.

— Стой!

Максим останавливается.

— Еще пудинга немного. Все, иди.

За спиной Розы стоят два господина, с умилением наблюдая за ее творческим занятием. Тот, что повыше и похудее оживляется при этих ее словах:

— Розочка, дорогая, как ваш личный врач, я просто обязан предупредить: Розочка, право же, не стоит так увлекаться, — хо-хо, — чревоугодием. Уверяю, нельзя вам так…

Роза пытается повернуться, но это ей не удается.

— Идите сюда, я вас не вижу, — голос ее приобретает металлически визжащие нотки, и, когда эскулап предстает пред ее гневные очи, Роза откладывает кисть. — Вы уволены, — отчетливо выносит она приговор.

— Но я… Нет, Розочка… я имел ввиду… — голос незадачливого советчика дрожит и срывается. — Конечно же, ваше слово превыше всего…

— Вы уже имели одно предупреждение.

— Имел…

— Все. Третьего не будет. Идите за расчетом. И немедленно.

Теперь бывший доктор Розы топчется на месте в полном замешательстве.

— Сейчас! — повторяет Роза, и тот безропотно отступает: шаг назад, два, — точно отказываясь верить ушам своим и каждую, секунду ожидая отмены свирепого вердикта своей хозяйки.

Над рдяными лоснистыми лепестками роз, осыпанными каплями-самоцветами, вьются-кружатся развеселые насекомые.

По тропинке, выложенной садовой плиткой, окаймленной бордюрами из самшита, движется Гариф Амиров в сопровождении трех плечистых малых: черные костюмы, белые рубашки, черные галстуки. Они останавливаются на краю изумрудного поля, один из конвойных проходит по газону к Розе, вновь занятой рисованием.

— Гарик! Гарик! — взвизгивает она, лишь выслушав доклад стража, вскакивая со своего «трона» с комичной резвостью. — Гарик, иди же сюда! Ты позвонил два часа назад! У тебя что, машина сломалась.