И я там был..., Катамаран «Беглец»

— А ты умеешь? — спросила я Димку. Тот кивнул. — Сделай мне «промежуточного», — я решила держаться до конца.

Рядом со мной возник Алесь. Не он, конечно, просто кукла с пустыми глазами и большим букетом белой сирени сорта «Лебедушка», которую всегда продают в сезон у вокзала… Только в городе этот сезон окончился, даже у нас на дачах сирень почти отцвела…

— Просим не форсировать контакт, — вновь прозвучало тихо-тихо. И тогда я смирилась. Попросила Димку:

— Убери его.

Промежуточный испарился. Да он, собственно, и не нужен был больше. Все стало ясно.

Я опять подумала о пришельцах. Все-таки хорошо, что не знают они о нас как следует. И, может быть, слава богу, что из всех нас они встретились лишь с милыми моими малышами, бестолковою сторожихой да ее непутевым мужем… Ведь они не ведают другого, не сталкивались с худшим. Иначе им сделалось бы слишком тоскливо, до того тоскливо, что — как знать? — может, они бы еще крепко подумали, заботиться ли вообще о нас или пусть оно все идет… самотеком, как ему положено.

Но глянула я на своих малышей — и, как всегда, мысли мои повеселели.

«Да кто же они такие на самом деле? — подумала я с невольным умилением. — Словно и впрямь с другой планеты… Не нужны им слова. Не нужны термины. Вид. Популяция. Контакт. Форсировать… Все это для них шелуха. Небось, и без слов знают, как устроены эти красные радуги и куда отбывают сейчас мои странные собеседники. А я? Неужели для меня все это навсегда закрыто?!. Или, пусть и малая, надежда есть?»

Ни с того ни с сего я вдруг вспомнила о телеграмме.

— Который час? — спросила у Димки.

Димка задумчиво достал из кармана часы… Но ответа я не услышала — случайно глянула на дорогу.

Оттуда, из старого ратомского леса, прямо к нам шел человек… В обтрепанных джинсах, майке и синем шарфе, обмотанном вокруг шеи. Кажется, теперь-то уж это был настоящий Алесь! За спиной у него, как всегда, болтался на ремешке мольберт, на голове была желтая смешная кепка, а в руках — отменные оранжевые розы. Эти продаются только в ларьке возле ботанического сада!.. Я вспомнила бдительную Марью Петровну… Какое счастье, что лето в городе начинается всегда на неделю раньше!

И я там был…

1

Мне снова снится белая Галерея Предков. Отполированные ветрами мраморные столбы. Выветренные скалы — гладко облизанные временем бока каменных истуканов. Огромная глыба мрамора, похожая издали на человеческий профиль… Выстроились в линию на горизонте, словно белые облачные химеры. Но это не облака — вершины мраморных гор, как большущие сахарные головы или каменные бабы, созданные самой природой.

Я знаю, что это сон. Нет больше мраморной галереи… Мне не хочется открывать глаза. Пусть длится мгновение. Я вижу все глазами ребенка… Сильные мохнатые животные лениво бредут в упряжке, черная шерсть блестит на солнце… Оглядываюсь назад. Две узкие колеи на пыльной высохшей глине, годами не знавшей ни одного дождя. Погромыхивает сплетенная из лиан повозка, медленно поскрипывают деревянные колеса… Позади — бесконечный степной пейзаж. Меня везут через бурую степь к белому чуду света. На экскурсию. Как всех детей. Воздух свеж и пахнет старой травой. Пар дыхания — как дымок изо рта. Ноги укутаны белым ковром, связанным из шерсти юрба. Все ближе каменный истукан. Вот нос, губы… Строго глядят щели глазниц. И чей-то голос:

— Смотри! Даже камень за миллионы лет может стать похожим на человека. — Это голос моего учителя. Такой живой голос. Как острая белая вспышка боли — память… Так хочется спросить его: «Почему человек сделан из того же камня? Подвластного только миллионам лет… Кто выдумал эту глину?»

…Эволюция? Слепая природа… То, что прежде называли богом, желая видеть хоть какую-то целесообразность в слепой мясорубке безликих темных веков. Она ли виновата в этом? С эволюции не спросишь за ошибки. Ее не обвинишь в жестокости. Она — бесстрастный и всемогущий, великий и недоступный в своей загадочной немоте, неотвратимый бог. Не отвечающий на вопросы.

Но зачем сделаны такими люди? Зачем создан так этот мир, где каждый рожден в страдании?

Мир, где страдание — тот воздух, которым каждый дышит и без которого не может существовать… Жизнь, где страдание — тот ветер, который вертит мельницу ее…

Откуда это непомерное количество страдания? Какие грехи им окупаются, какие баснословные грядущие блага им загодя оплачены?

А если ничто в неумолимой жестокости эволюции не искупается и не оправдывается, то для чего этот в сущности нелепый и безнадежно страдающий мир? Шумящий жизнью миллионнолетних лесов, что исподволь — рождением и смертью всякой страдающей твари, каждым листом и стеблем, мучительно повторенными во множествах поколений, — слагают каменный уголь земной истории…

История — как эта степь. Гнутся, клонятся на ветру травы. Не распрямится жалкая травинка. Не крикнет небу маленький человек: «О, Создатель, какую же халтуру ты произвел! Сделать мир таким и все пустить на самотек… И только наблюдать с высот, как тысячи ужасных лет творится на земле жестокая, кровавая история!.. Так мог поступить либо подлец, либо бессовестный халтурщик. Поэтому-то лучшие из лучших никогда не верили в твое существование!»

С эволюции не спросишь за ошибки.

Зачем сделаны люди из этой божественно-косной глины? Она не поддается новой лепке… Никакого тепла не хватит, чтобы снова расплавить ее и влить, наконец, в искусную и вечную форму шедевра, как бы страстно ни мечтали, ни стремились к этому сами люди…

Будто атом, соударяясь с другими, мечется человек среди подобных себе, веками вынося боль и горечь обид от этих неловких хаотических соударений, — тут каждый виноват в своем страдании сам и все виноваты в страдании каждого… И несчастен любой от неполноценности своей и неполноценности ближнего своего, и все вместе, сталкиваясь, подобно лавине, приумножают страдание. И лишь общей направленной силе способен подчиниться хаос такого движения — силе разума, силе осознанного всепрощения.

Но за что мучаются они в неведении, как дети? Даже те, кто рождены увидеть эту ясную, как день, причину? Увидеть и остаться по-прежнему страдающими и бессильными…

Я просыпаюсь. Я вытираю с висков и со лба холодный пот и облегченно открываю глаза. Это тоже мой сон. Каждую ночь меня мучает один и тот же кошмар — я переживаю в себе эти мысли. Они снятся мне здесь постоянно, являясь затем, чтобы я никогда уже это прошлое не забыла.

2

Я прихожу сюда в такую рань каждый день — с тех пор, как началась весна. Когда снег растаял, все проснулось вокруг и, закипев жизнью, стало изменяться на глазах, будто впитывая сказочные силы, что прибывали вместе с теплыми утренними дождями; с ветром, несущим из синих высот озон и грозы; с солнцем — теперь обжигающим, могучим и близким. Кусты вдоль реки цветут: облака лепестков, море душистой пены. И деревья распускают свои маленькие листья, даже на дубе набухли почки. Желтые, рассеивающие пыльцу сережки падают мне на голову и путаются в волосах. А если прислушаться, то кажется, что гудят в высоте тысячи пчел…

Каждое утро я иду по траве босиком. Она доросла мне уже почти до колен. Роса холодная, как вода в речке, что шумит за спиной. А там, на холме, за красными развалинами и темнеющим хвойным лесом, всходит солнце, и всякий раз в такую минуту я вспоминаю, как увидела этот мир впервые…

Придя в себя, я почувствовала, что сижу в неудобной позе — будто бы на земле или на полу, вытянув ноги и прислонившись спиной к чему-то твердому и шершавому. Я инстинктивно поискала руками опору и нащупала под собой сухие листья и влажную холодную землю. В этот момент я открыла глаза. Поразительно безучастно подумала, что все еще там, в парке… Но нет, это был совсем другой парк — где-то вблизи реки на заливных лугах. И стояла другая, уже глубокая осень… Пахло старой травой, слышался шум течения по камням, и воздух, чистый, как в детстве, леденил зубы.