Город и город

Он помолчал.

— Я осознал, что её интересуем не мы, понимаете?

Как всякие диссиденты, они были невротическими архивистами. Можно было соглашаться с ними или не соглашаться, не проявлять интереса к их взглядам на историю или преклоняться перед ними, но никто не мог бы сказать, что они не подкрепляют их примечаниями и исследованиями. В их библиотеке, должно быть, имелось — в оборонительных целях — полное собрание всего, что содержало хотя бы намёки на размывание городских границ. Она явилась к ним — это нетрудно было понять — в поисках информации не о городском единстве, но об Оркини. Какова же была их досада, когда они осознали, что странные её поиски были не причудами, но самой сутью исследования. Когда осознали, что её не очень-то заботит их собственный проект.

— Значит, она зря отнимала время?

— Да нет, говорю же, она была опасна. По-настоящему. Из-за неё у нас возникли бы проблемы. Да и всё равно она говорила, что не собирается здесь задерживаться.

Он неопределённо пожал плечами.

— Почему она была опасна? — Я подался к нему — Дродин, она что, совершала бреши?

Он поднял руки.

— Боже, нет, я так не думаю. Если да, то я ни черта об этом не знаю. Чёрт возьми, вы знаете, как за нами наблюдают? — Он ткнул рукой в сторону улицы. — Ваши сотрудники в этом районе на полупостоянном патрулировании. Копы из Уль-Комы наблюдать за нами, ясное дело, не могут, но они следят за нашими братьями и сёстрами. И ещё, ко всему прочему, за нами наблюдают оттуда… сами знаете. Брешь.

После этого мы все на какое-то время притихли. Все чувствовали себя под наблюдением.

— Вы это видели?

— Конечно, нет. На кого я похож? Кто же это видит? Но мы знаем, что они там. Наблюдают. Любой предлог, и… нас нет. Вы знаете… — Он потряс головой, а когда снова посмотрел на меня, то во взгляде у него был гнев и, возможно, ненависть. — Знаете, скольких моих друзей забрали? Которых я больше никогда не видел? Мы осторожнее, чем кто-либо!

Это было правдой. Политическая ирония. Тем, кто был наиболее предан идее прорыва границы между Бещелем и Уль-Комой, приходилось её наиболее тщательным образом соблюдать. Если бы я или кто-то из моих друзей на мгновение потерпели неудачу с не-видением (а у кого такого не бывало? кому иной раз не удавалось не-видеть?), то до тех пор, пока это не афишировалось и не поощрялось, никакая опасность нам не угрожала. Случись мне на секунду-другую задержать взгляд на какой-нибудь привлекательной прохожей в Уль-Коме, молча полюбоваться линией горизонта обоих городов разом, испытать раздражение из-за шума уль-комского поезда, меня бы никто не забрал.

Однако здесь, в этом здании, не только мои коллеги, но и силы Бреши всегда были исполнены гнева, и, как у ветхозаветного бога, у них на это были и могущество, и право. Это ужасное нечто могло появиться и заставить унификациониста исчезнуть даже за соматическое нарушение, испуганный прыжок из-под не туда свернувшего уль-комского автомобиля. Если бы Бьела, Фулана, совершала бреши, то принесла бы это с собой. Значит, похоже, Дродина заставляло бояться именно это подозрение.

— Просто что-то такое было. — Он посмотрел в окно на два города сразу. — Может, она бы… из-за неё на нас в конце концов обрушилась бы Брешь. Или ещё что-нибудь.

— Погодите, — сказала Корви. — Вы сказали, что она уехала…

— Она говорила, что уезжает. В Уль-Кому. Официально.

Я перестал делать заметки. Глянул на Корви, а та — на меня.

— Больше я её не видел. Кто-то слышал, что она уехала и ей не позволяют сюда вернуться. — Он пожал плечами. — Не знаю, правда ли это, а если да, то не знаю почему. Это было просто вопросом времени… Она ковырялась в опасной дряни, и у меня из-за этого возникло дурное предчувствие.

— Но это ещё не всё, верно? — спросил я. — Что ещё?

Он уставился на меня.

— Я не знаю. Она была проблемой, она внушала страх, слишком много всего… просто что-то такое в ней было. Когда она всё говорила и говорила обо всей этой ерунде, то мурашки по спине бегали. Она всех заставляла нервничать.

Он снова выглянул в окно. Потряс головой.

— Мне жаль, что она умерла, — сказал он. — Жаль, что кто-то её убил. Но я не очень-то этому удивляюсь.

Этот дух намёков и таинственности был прилипчив, каким бы циничным или равнодушным вы себя ни полагали. Когда мы вышли, я заметил, как Корви окинула взглядом обшарпанные фасады складов. Возможно, слегка задержавшись на магазине, который, как она должна была понимать, находился в Уль-Коме. Она чувствовала, что за ней наблюдают. Мы оба это чувствовали — и были правы — и суетились.

Когда мы отъехали, я повёз Корви — провокация, я признаю, хотя и направленная не против неё, но, в некотором роде, против Вселенной, — на обед в маленький бещельский Уль-Кома-город, что к югу от парка. Из-за особенностей расцветки и оформления витрин магазинов и очертаний фасадов посетители Бещеля, видя его, всегда думают, что смотрят на Уль-Кому, и поспешно и демонстративно отводят взгляд (насколько иностранцы вообще способны достигнуть не-видения). Но при более тщательном рассмотрении и опыте в дизайне зданий заметен некий стеснённый китч, приземистая самопародия. Видно, что кое-где они отделаны так называемым бещельским синим, одним из цветов, незаконных в Уль-Коме. Эти свойства имеют сугубо местный характер.

Эти несколько улиц — с названиями-полукровками: иллитанские существительные и бещельские суффиксы, Юлсайнстращ, Лилигистращ и так далее — были центром культурного мира для небольшой общины уль-комских эмигрантов, проживающих в Бещеле. Они приехали по разным причинам — из-за политических преследований, в поисках экономической выгоды (и как же патриархи, прошедшие через немалые тяготы эмиграции по этой причине, должны сейчас об этом сожалеть!), по прихоти, в поисках романтики. Большинство из них теперь второго и третьего поколения, в возрасте сорока и ниже, и говорят они по-иллитански у себя дома, но по-бещельски без акцента на улицах. Может быть, уль-комское влияние сказывается в их одежде. В разное время местные задиры и кто похуже швыряли им камни в окна и били их на улицах.

Именно сюда тоскующие уль-комские изгнанники приходят ради своей выпечки, своих леденцовых горошин, своего ладана. Ароматы в бещельском Уль-Кома-городе сбивают с толку. Инстинкт побуждает не-обонять их, думать о них как о занесённых через границу, столь же неуважительных, как дождь. «Дождь и дым живут в обоих городах», — гласит пословица. В Уль-Коме есть сходная, но одной из субстанций там выступает «туман». Иногда можно услышать это и о других погодных условиях — или даже о мусоре, сточных водах и, из уст храбрецов, о голубях или волках. Но ароматы эти пребывают в Бещеле.

Очень редко молодые улькомане, не знающие района своего города, с которым штрихован Уль-Кома-город, совершают ошибку, спрашивая направление у этнического улькоманина, живущего в Бещеле, принимая его за соотечественника. Такая ошибка быстро обнаруживается — наибольшую тревогу вызывает как раз демонстративное не-видение, — и Брешь, как правило, бывает милосердна.

— Босс, — сказала Корви.

Мы сидели в угловом кафе, Кон-уль-Кай, которое я часто посещал. Перед тем я выдал ей целое представление — поприветствовал хозяина, обратившись к нему по имени, как, несомненно, поступали и многие другие бещельские завсегдатаи. Вероятно, он меня презирал.

— Какого чёрта мы сюда припёрлись?

— Смелее, — сказал я. — Уль-комская еда. Не отказывайтесь. Вы же знаете, что она вам понравится.

Я предложил ей чечевицу с корицей, густой сладкий чай. Она отказалась.

— Мы здесь, — сказал я, — потому что я пытаюсь впитать эту атмосферу. Уловить дух Уль-Комы. Чёрт.

Вы сообразительны, Корви, я не говорю вам ничего такого, чего вы не знаете. Помогите мне вот с этим.

Я стал загибать пальцы.

— Она была здесь, эта девушка. Эта Фулана, Бьела. — Я чуть было не сказал «Марья». — Она была здесь — когда? — три года назад. Вращалась среди изворотливых местных политиканов, но искала что-то другое, с чем они не могли ей помочь. Что-то такое, что даже они полагали бесчестным. Она уезжает.