Умирающий изнутри

Жуткий огонь. Испепеляющая жара. У меня прежде бывали контакты с более интенсивными потоками, намного более интенсивными, чем этот, но и я был тогда моложе, сильнее и более жизнестоек. Не могу переносить это извержение вулкана. Сила его презрения ко мне возрастает пропорционально силе его презрения к себе, так как он нуждается в моих услугах. Он — оплот ненависти. И моя несчастная угасающая сила не может этого вынести. Словно срабатывает некий автоматический прибор безопасности, защищающий меня от перегрузки: мозговые рецепторы закрываются. Это для меня ново и весьма странно. Как будто отваливаются конечности, уши, яйца, все выступающее, оставляя лишь гладкий торс. Сила сигналов падает, сознание Йайа Лумумбы удаляется, он уже недоступен мне, и я невольно возобновляю процесс вторжения. Все неопределенно. Все приглушенно. Бум. Все вернулось на круги своя. В ушах звенит от внезапной тишины, тишины такой громкой, словно раскат грома. Новая степень моего заката. Прежде я никогда не терял контакта. Я смотрю вверх, потрясенный и оглушенный этой новостью. Тонкие губы Йайа Лумумбы плотно сжаты; он смотрит на меня сверху вниз с недоумением, даже не догадываясь, что произошло.

Я еле слышно говорю:

— Я бы хотел десять долларов аванса. Остальное заплатите при получении работы.

Он холодно отвечает, что сегодня не может дать мне деньги. Следующая стипендия не раньше начала месяца. Я должен поверить ему на слово. Берись или оставь это, парень.

— Может хотя бы пять? — спрашиваю я. — Как залог. Верой здесь не обойдешься. У меня же расходы.

Он строго смотрит мне в лицо и выпрямляется во весь рост; мне он кажется девяти или десяти футов роста. Без слов он достает из бумажника пятидолларовую банкноту, комкает ее и презрительно роняет мне на колени.

— Встретимся здесь же утром девятого ноября, — говорю я ему вслед, поскольку он уже уходит. Эвропид, Софокл, Ескил. Я сижу потрясенный, дрожащий и слушаю наступившую тишину. БУМ. БУМ. БУМ.

12

В наиболее впечатляющие достоевские моменты жизни, Дэвид Селиг любил думать о своей силе, как о проклятьи, суровом наказании за некий невозможный грех. Печать Каина. Конечно его способности не раз причиняли ему немного хлопот, но, здраво поразмыслив, он понимал, что называть это проклятьем было отпускающим грехи мелодраматическим дерьмом. Сила была божественным даром. Она несла восторг. Без нее он был никто, шмендрик; с ней он — бог. Разве это проклятье? Разве это так страшно? Происходит нечто веселое, и судьба кричит: «Вот, малыш Селиг, будь богом!» Ты бы пренебрег?

Говорят, что Софокл в возрасте 88 лет или около того выразил огромное облегчение, когда умерло давление физических страстей. «Наконец я свободен от хозяина-тирана», — сказал мудрый и счастливый Софокл. Но можем ли мы предположить, что если бы ему досталась возможность повторить свою жизнь, он бы принял эту импотенцию? Не дурачь себя, Дэвид: не имеет значения, как забирает тебя твоя телепатия, а она здорово забирает тебя, ты бы не смог без нее ни минуты. Потому что сила несла восторг.

Сила несла восторг. В этой фразе целый мир. Смертные рождаются в юдоли слез и получают свои удары, где только можно. Некоторые, в поисках удовольствия, обращаются к сексу, наркотикам, алкоголю, телевизору, кино, бирже, бегам, рулетке, кнутам и цепям, собиранию первых изданий, круизам по Карибскому морю, китайским табакеркам, англосаксонской поэзии, резиновой одежде, профессиональной игре в футбол, — к чему угодно. Но не он — не проклятый Дэвид Селиг. Все, что он должен делать — спокойно сидеть и впитывать волны мыслей, гонимые телепатическим бризом. С фантастической легкостью он прожил сотни жизней. Она наполнил сокровищницу добычей тысяч душ. Восторг, экстаз. Эта часть много лет была для него всем.

Лучшие годы — между четырнадцатью и двадцатью пятью. Моложе он был еще слишком наивен и незрел, чтобы по достоинству оценить получаемые данные.

Старше, его растущая горечь и чувство изолированности угнетали его способность веселиться. От четырнадцати до двадцати пяти. Золотые годы.

Ах!

Тогда все было намного оживленнее. Жизнь казалась утренним сном перед пробуждением. В мире не было стен: он мог пойти куда угодно и увидеть что угодно. Могучая радость существования. Щедро пропитанная соками ощущений.

До своих сорока Селиг не сознавал, сколько он потерял за эти годы в поисках лучшего фокуса и глубины. Его сила не померкла значительно, когда он перешагнул за тридцать, но очевидно, она должна была потихоньку и постоянно линять, так незаметно, что он и не замечал накапливающихся потерь. Перемена стала абсолютной, больше качественной, чем количественной. Теперь, даже в хорошие дни, сигналы не достигали былой интенсивности. В те далекие годы сила приносила ему не только внутренние монологи или душевные порывы, как теперь, но еще и целый мир красок, осязаемости, ароматов: мир во всей своей сенсорной многогранности, мир, отраженный на круглом сферическом экране внутри его головы для его же удовольствия.

Например. Он лежит, прислонившись к августовскому стогу сена в жарком бруклинском предместье сразу после полудня. Сейчас 1950 год и он достиг середины пути между пятнадцатилетием и шестнадцатилетием. Немного музыки, маэстро: Шестая Бетховена, нежно всплывающие сладкоголосые флейты и игривые флейты-пикколо. Солнце сияет в безоблачном небе. Легкий ветерок играет в ветвях ив, окаймляющих кукурузное поле. Трепещет молодая кукуруза. Журчит ручеек. Кругами носятся скворцы. Он слышит, как звенят цикады. Он слышит писк комара и спокойно наблюдает, как тот устраивается на его голой, безволосой, блестящей от пота груди. Его ноги босы, он одет лишь в узкие, вылинявшие синие джинсы. Городской мальчик, изучающий деревню.

Ферма находится в двадцати милях к северу от Элленвилла. Она принадлежит Шелям, тевтонской семье, производящей яйца и разные овощи и пополняющей свои накопления, сдавая каждое лето домик для гостей какой-нибудь городской семье, ищущей сельского уединения. В этом году их постояльцы Сэм и Анетт Штейн из Бруклина, Нью-Йорк, и их дочь Барбара.

Штейны пригласили своих близких друзей Пола и Марту Селиг погостить недельку на ферме вместе с сыном Дэвидом и дочерью Юдифь. (Сэм Штейн и Пол Селиг вынашивают план, предназначенный для того, чтобы полностью опустошить их банковские счета и разрушить дружбу двух семей. Они хотят стать партнерами в махинациях с заменой частей телевизоров. Пол Селиг всегда пытается влезть в неумные деловые авантюры.) Сегодня третий день визита и после полудня Дэвид таинственным образом остается совсем один.

Отец вместе с Сэмом Штейном отправились в далекую прогулку; в безмятежности соседних холмов оба обговорят детали торговой сделки. Их жены, прихватив пятилетнюю Юдифь, уехали опустошать магазины Элленвилла.

Нет никого, кроме тонкогубых Шелей, уныло занимающихся нескончаемыми делами по хозяйству и шестнадцатилетней Барбары Штейн, которая с третьего класса учится вместе с Дэвидом. Волей-неволей, Дэвид и Барбара на целый день брошены вместе, Штейны и Селиги очевидно питают смутную надежду, что между их отпрысками расцветет любовь. Весьма наивно с их стороны. Барбара, пышная и действительно красивая темноволосая девушка с гладкой кожей и длинными ногами, умная, с мягкими манерами, старше Дэвида на шесть месяцев, но в социальном развитии обогнала его года на три-четыре. Он не то чтобы не нравится ей, она просто смотрит на него, как на досадную помеху, явного чужака. Она не знает о его особом даре — никто не знает, но она семь лет могла наблюдать за ним в школе с близкого расстояния и знает, что в нем что-то есть. Она разумная девушка, стремящаяся рано выйти замуж (доктор, адвокат, страховой посредник), иметь много детишек и возможность полюбить кого-нибудь загадочного и страшного, как Дэвид Селиг.

Дэвид все отлично знает и он совсем не удивлен и даже не разочарован, когда Барбара еще утром ускользает.