Дети Бога

— Я не вернусь, — произнес Исаак громким невыразительным голосом. — Вы знаете какие-нибудь песни?

Сбитый с толку, Эмилио не нашелся, что сказать, но Нико ответил просто:

— Я знаю много песен.

— Спой одну.

Даже Нико это застало врасплох, но, приняв во внимание ситуацию, он запел «О miobambino саго» [41] Пуччини — с переливчатыми верхними нотами, исполняемыми мелодичным фальцетом; а когда Исаак велел спеть еще раз, охотно повторил песню. На несколько минут в мире не стало иных звуков, кроме двух голосов: схожие природные теноры — безыскусно красивые, слившиеся в тесной гармонии. Сияя, Нико объявил, что теперь споет «Questa о quella», [42] но Исаак сказал: «Достаточно», — и, развернувшись, зашагал прочь.

Совершенно никакой просодии, отметил Эмилио, вспомнив симптомы, которые изучал много лет назад на курсе эволюционной лингвистики. Ван'джарри упоминали о странностях Исаака, но до сих пор он не понимал, что странности эти вызваны чем-то большим, нежели изоляция.

— Исаак, — окликнул Эмилио, прежде чем тот успел уйти, высоко, точная болотная птица, вскидывая колени, чтобы переступать через камни с острыми краями, — Ты ничего не хочешь передать своей матери?

Исаак остановился, однако к нему не повернулся.

— Я не вернусь, — повторил он.

— Она может прийти сюда.

Наступила пауза.

— Достаточно, — повторил Исаак и исчез за выступом скалы.

— Она уже идет сюда, — пробормотала Каджпин.

— От катера слишком много шума и вони, — заметила Тият, возвращаясь к теме, прерванной появлением Исаака. — Самую трудную часть пути мы преодолеем к завтрашнему третьему закату, — пообещала она.

Сразу за грядой Гарну местность выровнялась, вздымаясь и опускаясь не больше, чем на высоту роста рунао. Чем дальше они уходили, тем темнее делались сапфировые холмы, постепенно приближаясь к цвету индиго; из-за пурпурных цветов, вспыхивающих в солнечном свете, земля вокруг будто полыхала огнем, и Эмилио порадовался тому, что они не воспользовались катером. Продолжительная ходьба всегда его успокаивала, заостряя внимание на жжении в мышцах, на столкновении подошв с грунтом. Он не пытался предугадать доводы Софии или собственные. Все будет хорошо, думал Эмилио час за часом, шаг за шагом, словно пилигрим, идущий в Иерусалим. Снова и снова: «Все будет хорошо». Он не верил в это; просто слова Ха'аналы звучали в такт его поступи.

По пути руна паслись прямо на ходу, а лагерь разбивали на открытых местах, не страшась обнаружения.

— Если нас арестуют, то в любом случае заберут в армию, — с безмятежной практичностью пояснила Каджпин. — Так что, какая разница?

Днем Эмилио еще как-то мог подчиняться этому фатализму, однако ночи были скверными; он блуждал по обугленным пустым городам, являвшимся ему в снах, или расхаживал в наполненной звуками темноте, ожидая рассвета. Наконец поднимались остальные, и они завтракали тем, что осталось от предыдущего вечера. Пару раз Нико подстреливал какую-то мелкую дичь, но большую часть мяса пришлось выбросить. Эмилио ел очень мало — обычная его реакция на стресс. Беспокойно расхаживая, пока не возобновлялось их путешествие, он забывался в безмолвном напеве: «Все будет хорошо».

На восьмой день они увидели вблизи горизонта блеск снаряжения, вспыхивавшего на солнце. К вечеру, когда холмистая местность вознесла армию повыше, смогли различить темную массу в основании пыльного облака.

— Мы будем там завтра, — сказала Тият, но затем глянула на запад и добавила: — Если раньше не начнется дождь.

В ту ночь все спали плохо, а когда проснулись, вокруг было душно и туманно. Оставив спутников завтракать, Эмилио взошел на небольшое возвышение и вгляделся в армейский лагерь. Первое солнце только начало взбираться на небосклон, но уже сейчас пейзаж дрожал и расплывался из-за жары, и Эмилио успел взмокнуть. «К черту», — подумал он и, повернувшись к своим товарищам, крикнул: — Подождем тут.

— Хорошая мысль, — сказала Каджпин. — Пусть сами идут к нам!

Утро они провели на вершине маленького холма; Нико и руна ели и болтали, точно участники пикника в ожидании парада. Но когда армия надвинулась, подавляя численностью, они; как и Сандос, впали в молчание, напрягая слух. Трудно сказать, вправду они слышали или только воображали топот ног, клацание металла, протяжные команды и замечания из рядов; грозовые тучи уже спрятали западный горизонт за колоннами черного дождя, а ветер уносил прочь все звуки, кроме самых ближних.

— Похоже, гроза будет сильной, — с тревогой сказала Тият, подперев себя хвостом против крепчающего ветра. Молнии на западе сверкали почти непрерывно, озаряя тучи.

Каджпин тоже встала.

— Дождь накроет всех, — сказала она беззаботно, но затем добавила более зловещую фразу: — А молния ударит лишь в некоторых.

Спустившись по склону холмика к небольшой впадине, она вновь села и, спокойно озирая ряды солдат, весело заметила:

— Хорошо, что я не ношу доспехи.

— Когда начнется гроза? — спросил Нико.

Посмотрев на запад, Эмилио пожал плечами:

— Через час. Может, раньше.

— Вы не хотите, чтобы я пошел к ним и позвал синьору Софию?

— Нет, Нико. Спасибо. Пожалуйста, подожди здесь.

Подойдя к Тият и Каджпин, он повторил:

— Ждите здесь.

Затем, не оглядываясь, неспешно зашагал вниз по дороге. Одолев половину дистанции, он остановился: маленькая фигура с плоской спиной и серебряно-черными волосами, раздуваемыми ветром.

К этому моменту авангард остановился, а вскоре шеренги раздвинулись, пропуская одноместные крытые носилки, доставленные с бивуака четырьмя руна.

Эмилио попытался подготовить себя к виду Софии, к звуку ее голоса, но сдался и просто смотрел, как носильщики осторожно опускают паланкин. Сноровисто и быстро они развернули вокруг носилок палатку, похожую на веранду, — с водонепроницаемой оранжевой тканью, сияющей в лучах солнца» находившегося к востоку от приближающейся грозы. Затем из тележки с оборудованием извлекли искусно сконструированное складное кресло, расправили его и установили перед носилками. В заключение откинули лестницу, прикрепленную на петлях к основанию паланкина, и Эмилио увидел крохотную кисть, раздвинувшую занавески и опершуюся на руку, предложенную, чтобы помочь Софии спуститься по ступеням.

Эмилио ожидал увидеть Софию изменившейся, но по-прежнему красивой; он не был разочарован. Распоровшие лицо шрамы и пустая глазница стали для него шоком, но резкий свет ракхатовских солнц покрыл лицо Софии столь тонкими морщинами, что оно казалось сделанным из марли; рубцы были сейчас лишь тремя линиями, затерявшимися среди многих, а уцелевший глаз смотрел живо и внимательно, постоянно озирая окрестности, будто старался компенсировать уменьшившийся наполовину угол обзора. Даже дуга ее позвоночника показалась Эмилио грациозной: София словно вглядывалась во что-то, привлекшее ее внимание на пути к креслу. Усевшись, она вскинула взгляд и в ожидании Сандоса почти застенчиво наклонила голову. Хрупкая, как воробышек, с маленькими тонкими кистями, сложенными на коленях; в ее неподвижности ощущалась некая скелетная чистота: изящная, бесплотная, покойная.

«Ты прекрасна, — подумал Эмилио, — притягательна, как Иерусалим, и ужасна, как армия со стягами…»

— София, — сказал он, протягивая к ней руки.

Она не шелохнулась.

— Столько времени прошло, — холодно заметила София, когда он приблизился. — Ты мог бы сперва наведаться ко мне.

Своим единственным глазом она удерживала его взгляд, пока Эмилио не опустил глаза.

— Ты видел Исаака? — спросила София, когда он смог снова на нее посмотреть.

— Да, — сказал Эмилио.

Она слегка напряглась, коротко вздохнув, и он понял, что София полагала, будто ее сын давно мертв, а его именем бездушно пользуются, пытаясь завлечь в цитадель джанада побольше заложников.

— Исаак здоров, — начал Эмилио.