Время Ф

— Виноват.

— Вылезайте, живо.

К краю ямы подошел мичман. Юный, худой, невысокий. «А я представлял его другим», — подумал во сне Блюм. Мокрая несвежая рубаха облепляла тощую фигуру приговоренного. Он убрал прилипшую прядь со лба. Невыразительный взгляд серых глаз. Посмотрел на низкое небо, куда-то вбок. Передернул плечами: не томите, что ли. К нему подбежала пегая собака, черно-белый щенок переросток. Завиляла хвостом, ставя грязные лапы мичману на штаны. Ефрем Скобельцин пытался прогнать собаку, но безуспешно: «Фридрих-Вильгельм, прочь иди, прочь». Митя знал, что щенка зовут Фридрих-Вильгельм. Черная его часть считалась Фридрихом, белая — Вильгельмом. Подошел матрос. Ружейным шомполом ударил собаку по спине. Щенок убежал, взвизгнув и поджав хвост.

Матрос ушел, и сразу грохнул залп. Пороховой дым был повсюду, он стелился над самой землей, выплывая из мокрой травы. Окровавленный мичман, весь, как говяжья печенка, лежал, подвернув перебитую руку. Лекарь фон Штотс подошел, сел на корточки, склонил голову. Видна стала бычья шея фон Штотса под париком. Доктор вскочил, вид у него был растерянный. И убежал.

— Ироды, — ворча, появился все тот же Розанов.

— Ироды, — сказал он, и почти в упор выстрелил из ружья мичману в голову.

Дождь перешел в снег. Снег стал покрывать темную кровь на зеленой траве, страшную мичманскую рубаху и худое маленькое тело самого мичмана. Из снегопада вышла Ганя с молодым пегим Мухтаром. Она откусила зеленый фейхоа, посмотрела карими злыми глазами и сказала:

— Дурак ты, Блюм!

— Сама дура! — ответил Блюм и проснулся. Был бледный рассвет. Борщиха хлопотала возле печки. Окна запотели, и капли стекали по стеклу. Митя отлежал шею. В доме было прохладно и душно.

Они плотно позавтракали и отправились восвояси. Кот Васька вызвался их проводить. Он дошел с ними до ближних ивовых кустов, отвлекся на стаю чижей и забыл про Блюма и Ганю навсегда. А они пошли дальше, дальше, через поле, в низину, к лесочку. Дальше, куда-то вперед. С белого ясного неба неизвестно откуда посыпал мелкий морозный снежок, ветер с поля мел поземку, и их с Ганей неглубокие следы исчезали, как будто их никогда и не было вовсе.

По дороге в Москву они помирились. А что было делать. Ганя ничего толком не узнала у Борщихи про Блюма. Блюм просто был ошарашен всем этим, поездка ему тоже не прибавила ясности. Он так и не разузнал ничего про выходки ганиного папочки. А то, что он услышал от Борщихи и Гани ночью, при свете дня казалось каким-то невнятным призрачным ужасом. Блюм не знал, что с этим делать. И страдал. Они помирились. Блюм назвал это Версальским миром. Это был очень неудачный мир.

В Москве была слякоть, лужи, скрежет дворницких лопат по асфальту и реклама кока-колы, оставшаяся с лета, как воспоминание о далеком счастье.

На следующий день утром Митя увидел недалеко от своего колледжа знакомую фигуру декана факультета полезных убийств. Станислав Сигизмундович Кржевич шел с какой-то девушкой. Они держались за руки. Блюм пригляделся и обалдел: это была Пончик из исторического архива с Пироговки.

После занятий Блюм подошел к Кржевичу и не удержался:

— Как вы могли! Взрослый человек. Пончик этот.

— Митя, спокойно, — спокойно сказал Кржевич, — я же всё-таки иезуит, — и подкрутил несуществующий ус.

— Зато теперь… Митя, ты себе даже не представляешь…

— Я себе очень даже представляю.

— Брось. Ты не представляешь, где я теперь работаю.

— Ба!

— А ты заладил: Пончик, Пончик. Поздравь. На четверть ставки. Младшим научным сотрудником в Военном архиве. С окладом в две тысячи семьсот рублев ассигнациями. Угол Адмирала Макарова и Выборгской. Недалеко от дома.

— Вы — дон Гуан с карьерным уклоном.

— Иными словами, стяжатель и бабник. Да, вот что. Не хочу, чтобы нас видели вместе. Сегодня к шести вечера приезжай на славную улицу Онежскую, дом девятнадцать. Там еще охотничий магазин, знаешь?

— Да, знаю. Вы грохнуть кого-то собрались? Чтобы, так сказать, оправдать…

— Нет, нет. Просто ориентир такой. Что-то стягиваются все в эти края. Хочу посмотреть вблизи. В шесть вечера.

— До видзеня.

— До побачення.

Митя грелся в охотничьем магазине. Он разглядывал комиссионные ружья: старые «зауэры» неприличных годов выпуска, тертые льежские двустволки, почти без завитушек, самозарядный «браунинг» с квадратным затыльником, помповые дробовики времен лихого новорожденного капитализма и простые охотничьи ружья, пережившие и кровожадные охоты, и охотницкие пьянки, и бесконечные рассказы егерей. Митя засмотрелся, и рядом с ним рухнуло с полки чучело глухаря. Продавщица засуетилась, Блюм понял, что лучше ему уйти. Выходя из охотничьего магазина, он столкнулся с Кржевичем:

— Ну, и рожа у тебя, Шарапов. Напраа — у! Нам, Митя, во двор. В Москве, Дмитрий, как тебе хорошо известно, сейчас идет строительство. Прокладывают что-нибудь. Вон там, строительный вагончик на колесах. Мы почти у цели.

Дощатый строительный вагончик с надписью СМУ-155 ОАО «Трансинжстрой» сиял электрической лампочкой сквозь ситцевую занавеску на окошке. Колено железной трубы выходило через стенку бытовки. Запах дыма, витавший окрест, напоминал о сырокопченой колбасе. Колеса домика-прицепа были подперты чурбаками. На лестнице, прислоненной к крыше вагончика, стоял босой человек в галифе и совочком собирал снег в пакет из супермаркета. Сгребать снег ему было не очень удобно: стоя на лестнице, он разговаривал по мобильному телефону, удерживая телефон плечом и ухом.

— Корпусом, корпусом надо маневрировать… — Блюм поморщился, он ненавидел мобильные телефоны почти так же сильно, как электрические чайники.

— Руки тут ни при чем, — говорил обладатель галифе, продолжая ковырять талый снег на крыше, — сила удара от руки не зависит. Удар идет за счет ног и спины… Нет… Хоть год долби. Нет. Постановка нокаутирующего удара делается за два дня.

— Вот, — сказал Мите Кржевич, — это объект нашего интереса. Хорош, правда?

— Да, экземпляр, — они остановились на небольшом расстоянии.

— У японцев? У них унитазы по шесть тысяч евро, какое им каратэ?.. На Кубе… Кубинцы хорошо дерутся. У них там школа дзёсинмон… Они в Анголе тренировались. Да. На партизанах. Да, на Кубе остались. Во Вьетнаме. Нет. Нет. Куда мне, я уже старый. Эти вьетнамцы скачут, как кузнечики, я так уже не могу. Нят-Ням. Это звучит, как ням-ням, а на самом деле — страшная штука. Головорезы. Интенсивность боя другая совсем. И задачи. Не блок там правильно поставить, а вену на шее перекусить. Это по-другому вообще надо думать. Вот лейтенант Келли… почему он деревню Сонгми уничтожил? Просто озверел. Он треть личного состава своей этой роты «Чарли» потерял. Бах, то одного нет, то другого. Один в волчью яму провалился и на кол нанизался, на другого банка с отравленными тараканами упала. И так все время. Когда они в шестьдесят восьмом в Сонгми высадились, они все уже были готовыми психами… Нет. Что я тебе — Кочергин? Стар я, стар. Я — легкая добыча хулигана, всякий может меня обидеть. Так, ерунда всякая. Вин Чун. Липкие руки. Так, карандаш в рожу воткнешь — и бежать. А чтобы драться — ни-ни. Всё, пока. Пока.

Человек с пакетом снега спустился по лестнице.

— Вы ко мне, молодые люди?

— Да.

— Хотите деньги мне предложить?

— С чего это вдруг?

— Такая мода теперь. Деньги мне предлагать. Я же в командировке. Третий день как приехал сюда.

— Да, какая-то каша заваривается.

— И я говорю. А вы кто?

— Я Станислав, это Дмитрий.

— Очень содержательно. Захар.

— А мы знаем.

— Не знали бы, не пришли. Чего к незнакомому-то… Из Читы пришлось… в Москву. Родителя не с кем оставить, — они втроем зашли за бытовку. Там имелся пожарный щит с прибитыми наглухо багром, топором и ломом. Захар покопался в кармане, отыскал ключ и отпер большой деревянный ящик с надписью «песок». В ящике сидел скрюченный человек, обложенный льдом и пакетами со снегом.