Глория

Он повел меня в тот огромный зал на первом этаже. За столом длиной, как мне показалось, с милю, сидели люди, человек пятьдесят, парней и девчонок. На столе стояли деревянные тарелки и ложки, кастрюли, исходящие сводящим с ума паром, сковороды с жареным мясом и овощами, в плетеных из соломы блюдах лежал нарезанный хлеб. Все переговаривались друг с другом, стоял гомон, кто-то смеялся. Обрывки разговоров долетали ко мне с нарастающим гулом, как прибой.

— Сижу я это на углу Мидл-лейн и Страсборо, как всегда, значит, кепка на земле, завываю, как голодный пёс: "Подайте, кто сколько может! " Подходит старуха в чёрной шали, все пальцы в кольцах. Я — к ней: «Подайте, мадам, ради ваших детей». Эта выдра как фыркнет: «Ты моих деточек не поминай почём зря, оборванец». И пошла себе дальше. А я ей: «Чтоб тебе всю жизнь ежей рожать, старая ведьма!» Та как завизжит, закричит. Я, недолго думая, хватаю грязи пригоршню, да и бросаю. Гляжу — у неё всю морду залепило, ну чистая ведьма.

Хохот.

— Эй, Мэтью, Булли Окхауз завтра подряжает нас на перевозку. Просит пять подвод.

— Хорошо, сделаем. За сколько договорился?

— Ну, он обещал мешок муки, мешок-два картошки, маленький бочонок рыбы вяленой.

— Лучше б деньгами дал.

— Да не психуй ты, Нина. Это просто. Подворачиваешь, делаешь пару стежков и...

— Завтра нужно будет в Среднем Городе поработать у кабаков. Говорят, там больше подают.

— Посмотрим...

— Я к ней, мол, чего такая красавица скучает в такое время.

— Ну, ну.

— Ну, она перья распустила, как курица, то, сё.

— Ну?

— Ну и тут я её обаял, как всегда.

— Марк ещё ничего, девочки. Высокий такой, весёлый, не жмот. Но тот дружок его — тьфу! Плюгавый такой, рожа в прыщах, ноги колесом. Вот у Блэка на конюшне мул есть — так он точь-в-точь как тот плюгавый. По правде сказать, мул в тыщу раз красивее.

Девичий смех.

Мы с Артуром спускались по лестнице в зал, полный разговоров и сводящих с ума запахов горячего ужина. Артур посадил меня рядом с собой по правую руку, по левую села Марта. Гул разговоров постепенно затих.

Артур пододвинул ко мне тарелку с едой. Просить меня дважды не стоило и я набросился на еду, как волк, помогая себе куском мягкого домашнего хлеба. Я ел с такой скоростью, что казалось — я голодал с неделю или больше.

— Нельзя сказать, что у него нет аппетита, — негромко сказала Марта Артуру.

Я смущенно поднял голову от тарелки. Артур и Марта улыбались, глядя на меня.

— Ешь, ешь, — сказала Марта, улыбаясь, — в этом доме никто не отказывается от еды, если не хочет иметь дело со мной.

— Да, мэм, — сказал я и снова принялся за еду.

— «Мэм», — сказала Марта довольно, — по-моему, это мне нравится, Артур.

— Конечно, это тебе нравится. Марта, — сказал Артур, отхлёбывая из стакана.

— Из него выйдет толк, судя по тому, как он ест.

— Конечно, из него выйдет толк. Марта.

— Я, конечно, ничего не утверждаю. Поживём — увидим.

— Поживём — увидим, — согласился с ней Артур.

Наконец я удовлетворённо отвалился от стола. Артур подлил себе вина и пододвинул ко мне свой стул.

— Теперь, малыш, давай послушаем твою историю.

Я вздохнул.

— Я — из Селкирка. Это — район на севере Города. Два дня назад пришли солдаты...

Я задохнулся.

— Спокойно, малыш, спокойно. Продолжай, — сказал Артур.

— Район окружили, все дома подожгли. Людей сгоняли на площадь. Несколько человек взбунтовались и убили законников. Тогда всех начали расстреливать из пулемета. Я пролез через заграждение и убежал.

— Ясно, — сказал Артур, сделав большой глоток из стакана, — теперь слушай меня. Я дам тебе крышу над головой и возможность не умереть с голоду. Но ты должен пообещать мне кое-что.

— Хорошо, — сказал я.

— Ты не должен воровать у своих. Ты не должен предавать своих.

— А кто это — «свои»? — спросил я.

— «Свои» — это те, кто сейчас находится в этом доме, малыш, — усмехнулся Артур.

Марта положила руку на плечо Артура и сказала мне:

— А как твои мама и папа?

— Не знаю, — чуть слышно прошептал я.

— А вот плакать не надо. Слезы никогда никому не помогали, — ласково сказала Марта.

— Марта права, малыш, — сказал Артур, посмотрев на меня своими глазами, одновременно грустными и добрыми,

— Меня зовут Алекс, — срывающимся голосом сказал я.

— Я — Артур, — сказал он и пожал мою руку.

— Вот ещё что, малыш. Никто больше не обидит тебя, никто не сделает тебе больно в этом доме, понимаешь?

— Да.

— Здесь все живут вместе, цепляясь друг за дружку, иначе нельзя, по-другому пропадёшь. В этом городе пропасть — плёвое дело, малыш, понимаешь?

Я кивнул головой, слов не было, сердце билось еле-еле, горло давил колючий комок.

Его жесткая ладонь вытерла мои слезы.

— Не плачь, малыш, не плачь. Давай-ка я познакомлю тебя со всеми.

Он легко подхватил меня и поставил на табурет.

— Эй, друзья! Разрешите мне представить вам Алекса, — громко сказал Артур, положив руку мне на плечо, — он будет жить с нами. Поздоровайтесь с ним.

Я шмыгнул носом и исподлобья огляделся. Все смотрели на меня и мне было неловко от множества глаз, глядящих на меня. В этих глазах отражалось пламя свечей, стоящих на столе, маленькие золотые огоньки плясали в глазах людей, смотревших на меня.

Наверное, я был смешон в тот момент — растерянный, испуганный, усталый, взъерошенный, как мокрый воробей, окруженный незнакомыми людьми, стоящий на высоком табурете в незнакомом доме, после долгого пути в неизвестность.

Они улыбались, глядя на меня, и каждый из них вспоминал, как он или она в первый раз стояли перед незнакомыми людьми в чужом доме, с неровно бьющимся сердцем в груди, и так же, как я, растерянно смотрели по сторонам. Они понимали, что творится в моей душе, какое смятение переполняет меня, и они улыбались, глядя на меня.

— Здравствуйте, — мои непослушные губы разомкнулись и прошептали в наступившую пустоту это простое слово : «Здравствуйте».

Пять десятков улыбок и сияющих глаз были мне ответом, все, кто был в этом зале, тихо сказали мне: "Здравствуй " и их тепло коснулось моего сердца...

Я спал в одной из комнат холостяков. Все, имевшие постоянных подруг, размещались в другой части дома. Сон мой был беспокойным, снились отец и мама, я долго беспокойно ворочался. Моей постелью был мягкий тюфяк на полу и теплое одеяло. Где-то около трёх часов ночи мне стало холодно и я закутался поплотнее в одеяло. Вдруг на меня накатило и я беззвучно заплакал. Я ревел и дрожал, как от свирепого холодного ветра, постоянно дующего с океана зимой. Слезы катились по щекам, я утирал их ладонями молча, стараясь не шуметь. Я предпочёл бы умереть со стыда, чем показать этим новым, что я плачу. Мне было так жаль себя, что я ревел очень долго. Мало-помалу я согрелся, озноб отпустил меня. В последний раз я вытер слезы кулаком, натянул на голову одеяло и заснул.

Проснулся я рано, как мне показалось, и, ещё до того, как я открыл глаза, я знал, что я — не дома, я за много миль от дома, что когда я открою глаза, то увижу не относительно белый потолок своей старой комнаты, а выщербленную штукатурку моего нового дома. Я отбросил одеяло, встал и снял с гвоздя, вбитого в стену, подаренную мне одежду. В комнате никого не было и я торопливо одевался, чтобы пойти разузнать — куда же все подевались?

Дом казался пустым, но, прислушавшись, я понял, что это не так. Снизу доносились звуки, как из маминой кухни: позвякивание тарелок, и скрип створок открываемых шкафов с посудой, хлопанье полотенец, негромкие женские голоса. Всё почти, как дома, только дома моего больше не было, но много думать об этом не стоит.