Последняя вечеря

Желязны Роджер

Последняя вечеря

Как чувствует себя музыка, когда ее оркеструют?

Поэма, когда ее пишут? Живопись...

Эти мысли витали в моем мозгу, но это были его мысли.

Я ощутил шероховатые и осторожные, словно кошачий язычок, прикосновения его кисти, обводящей мои щеки, затемняющей бороду.

Он коснулся моих глаз, и они открылись. Сначала левый, потом — правый, мгновенно.

Сознание включилось сразу и четко — никакого плывущего тумана, как это бывает при внезапном пробуждении. Я тоже пристально вглядывался в его темные глаза, сосредоточившиеся на моем лице. Он держал кисть бережно и мягко, словно перо, и ноготь его большого пальца отливал радужным спектром присохших красок.

Он стоял, любуясь мной.

— Да! — вздохнул он наконец. — Они правы! Вот — линии вины, стыда, ужаса, и все они сходятся у этих властно притягивающих глаз. Но взгляд их прям и тверд и они не боятся света, — продолжал он. — Они не дрогнут! И в этом взоре — вся дерзость и боль Люцифера. Он не отведет этих глаз, когда придет время обмакнуть хлеб в вино… Бороду надо сделать покраснее, — добавил он.

— Но ненамного, — сказал я.

Он прищурился:

— Хотя и не слишком.

Он нежно дунул на мое лицо, затем закрыл меня занавесом.

«Сеанс через пятнадцать минут, — подумал он.— Придется прерваться».

Он мерил шагами студию здесь же, рядом. Я почувствовал, как он закуривает.

— Миньон придет в десять.

— Миньон сейчас придет, — сказал я.

— Да. Я покажу тебя ей. Ей нравятся картины, а эта — лучшее из всего, что мне до сих пор удавалось. Она не подозревает, что я способен на такое. Я покажу ей это. Она, конечно, не разбирается в искусстве...

— О да.

Я услышал, как в дверь постучали. Он впустил ее. Я почувствовал, что он возбужден.

— Вы всегда приходите вовремя, — сказал он.

Она засмеялась, и смех ее прозвучал мелодично, словно перезвон дорогих часов.

— Всегда, — сказала она, — и до тех пор, пока портрет не будет закончен и я не смогу взглянуть на него. Я очень прилежна.

«Она уже улыбается так, словно глядит с портрета,— размышлял он, вешая ее пальто. — Сейчас она сидит в темном кресле. Темном, как ее волосы. Зеленый твидовый костюм и серебряная брошь. Почему она не надела бриллиантов? Они ведь у нее есть».

— А где бриллианты? — спросил я.

— А где бриллианты?

— Что? А-а, моя брошь...— Она коснулась ее, бросив взгляд на свою юную грудь. — Вы ведь еще не писали портретов до сих пор, не так ли? Я же позирую сейчас для уютного домашнего портрета, который будет висеть в гостиной у камина, а не для иллюстрации рассказика о фамильном состоянии, украшающего обложку модного журнала. Поэтому я и решила надеть что-нибудь простое.

Она опять улыбается. Насмехается надо мной?

— А что это у вас там закрыто покрывалом? Она подошла к холсту.

— О, — сказал он скромно, в радостном трепещущем предвкушении. — Это, право же, пустяк.

— Позвольте мне взглянуть.

— Прошу вас.

Зашуршал занавес, прикрывавший холст, и я взглянул на женщину.

— Господи! — воскликнула она. — «Последняя вечеря» Питера Хелзи. Боже, да ведь это прекрасно. — Она отодвинулась еще дальше, пристально всматриваясь. — Он глядит так, словно вот-вот выйдет из рамы и еще раз предаст Его.

— Это так, — скромно сказал я.

— Пожалуй, верно, — заметил Питер. — Довольно занятный экземпляр.

— Да, — сказала она. — Я никогда раньше не видела столь точно подобранных красок. Глубина, переплетение тонов — он весьма необычен.

— Он и должен быть таким, — ответил художник. — Он сошел к нам со звезд.

— Со звезд? — недоуменно переспросила она. — Что вы хотите этим сказать?

— Пигмент, послуживший для его создания, я перетер из упавшего метеорита, который обнаружил нынешним летом. Мне сразу же бросилась в глаза краснота камня; к тому же оказалось, что размеры позволяют засунуть его в багажник.

Она изучала мое лицо на холсте.

— Для столь прекрасной картины вы создали ее невероятно быстро.

— Нет, какое-то время я носил это в себе, — сказал он. — Я ждал, пока у меня сложится совершенно четкое представление о том, каким он должен быть. Этот красный камень подсказал мне решение — это случилось как раз на той неделе, когда вы начали позировать мне. Стоило мне только начать, и дальше он фактически нарисовал себя сам.

— Он смотрит так, будто всем этим наслаждается, — засмеялась она.

— Я нисколько не возражаю...

— Сомневаюсь, что и он имеет что-то против.

— ...Так как я — тот самый подкидыш, которого боги запросто обменяли на кусок камня, понадобившегося им, чтобы ставить на него ноги.

— Кто знает, откуда он взялся?

Он закрыл мне лицо, взмахнув занавесом, точно плащом матадора.

— Начнем?

— Пожалуй.

Она вернулась к креслу.

Через некоторое время он попытался прочесть то, что светилось в ее глазах.

— Возьми ее. Она этого хочет.

Он положил кисть, пристально посмотрел на женщину, на свою работу, — и снова на женщину.

Потом опять взялся за кисть.

— Решайся. Что ты теряешь? Подумай о том, что приобретешь. Это серебро на ее груди может обратиться в бриллианты. Думай о ее груди, думай о бриллиантах.

Он положил кисть.

— Что случилось?

— Какая-то внезапная усталость. Сигарета — и я готов продолжить.

Она поднялась с кресла и закинула руки за голову.

— Хотите, я подогрею кофе?

Он посмотрел туда, куда она указывала взглядом, — на стоящий в углу поднос с остывшим напитком.

— Нет, благодарю. Сигарету?

— Спасибо. Его рука дрожала.

Она подумает, что это от усталости.

— У вас дрожит рука.

— Наверное, от усталости.

Она присела на кровать, стоящую здесь же, в студии. Он медленно опустился рядом и прилег.

— Здесь жарко.

— Да.

Он взял ее за руку:

— Вы тоже дрожите.

— Нервы. Delirium Tremens. Кто его знает?

Он поднес ее руку к губам:

— Я люблю вас.

Ее глаза испуганно расширились, губы дрогнули, рот приоткрылся.

— ...И у вас красивые зубы. Он обнял ее.

— О, пожалуйста!

Он крепко поцеловал ее.

— Не надо. Вы же не хотите сказать...

— Хочу, — произнес он. — Хочу.

— Вы очаровательны, — вздохнула она, — как и ваше искусство. Я всегда это чувствовала. Но...

Он поцеловал ее снова и увлек за собой.

— Миньон...

Питер Хелзи глянул с балкона на раскинувшийся внизу аккуратный парк, разлинованный тропинками, проложенными еще в старые добрые времена Свифта — парк с его живописным ландшафтом и своеобразным очарованием ХУЩ века, — и перевел взор вниз — на поручни ограждения, скалы и длинный, крутой спуск к заливу.

— Как хорошо, — сказал он и вернулся в комнату.

— Хорошо, — повторил я.

Я висел на стене комнаты. Он остановился передо мной.

— Чему ты ухмыляешься, старый ублюдок?

— Ничему.

Справа, из ванной, вышла Бланш, вытирая закатно-розовый нимб все еще влажных волос.

— Ты что-то сказал, милый?

— Да. Но я говорил не с тобой.

Она указала на меня большим пальцем:

— С ним?

— Вот именно. Он — мое единственное удачное создание, и мы неплохо с ним ладим.

Она содрогнулась:

— Чем-то он похож на тебя — только, пожалуй, выглядит позлее.

Он повернулся к ней:

— Ты в самом деле так считаешь?

— Угу. Особенно — глаза.

— Уйди, — сказал он.

— В чем дело, милый?

— Ни в чем. — Он сдержался. — Но скоро должна вернуться моя жена.

— Хорошо, папочка. Когда я снова тебя увижу?

— Я позвоню тебе.

— О'кей.

Зашуршали черные юбки — и она исчезла.

Питер не провожал ее до двери. Это было не в ее духе. Он еще немного поизучал меня, затем пересек комнату, остановился перед зеркалом и пристально всмотрелся в свое