Сага воды и огня

Лев Вершинин

Сага воды и огня

1

Я, Хохи, прозванный Чужой Утробой, сын Сигурда, владетеля Гьюки-фиорда, расскажу о том, что было со мною и спутниками моими после того дня, когда направили мы на север бег коня волны. Вас зову слушать, братья мои Эльдъяур и Локи, сыновья моего отца, не любившие меня. И вас, побратимы, что пошли со мною, не принужденные никем. И тебя, Бьярни Хоконсон, скальд, последний из нас, кто еще жив, не считая меня самого. Трудно говорить о необычном: ведь много серых камней-слов хранят люди, но не каждому дан премудрыми асами [1] дар слагать из них кенинги, [2] сверкающие на струнах подобно алым каплям в венцах конунгов [3] Юга; оттого мало саг сложено людьми. И вот, не обученный украшать слова, тебе говорю я, Бьярни, спутник мой, рожденный от славного скальда Хокона: возьми детей языка моего и уложи их по-своему, как подскажет тебе кровь отца, уложи одно к одному, чтобы под небом фиордов засияла новая сага, сага воды и огня…

2

Отто Нагеля пригласили в кабинет рейхсфюрера немедленно по прибытии. Он даже не успел удивиться: увидев же лицо Гиммлера, – испугался. Видимо, что-то случилось. Но что? За свой отдел Нагель был спокоен: спецкоманда для того и существует, чтобы быть готовой в любую минуту. Так что сам по себе срочный вызов не сулил неприятностей. Однако в таком состоянии Нагелю видеть железного Генриха еще не доводилось. Глаза, обычно мертвенно-спокойные, жили сейчас какой-то особой, непонятной жизнью.

– Нагель! – рейхсфюрер вышел из-за стола и подошел почти вплотную. – Вы хорошо знаете Норвегию?

– Я служил там полгода в сороковом, рейхсфюрер!

Быстрота и четкость понравились. Здесь любили определенность. И ценили умение сохранить выдержку.

– Очень хорошо. Нагель. Приказываю: срочно подобрать участок побережья севернее Бергена, выделить охрану и затребовать строительную команду. Из тех, кого потом не придется жалеть. Ответственный – лично вы. Остальные дела сдайте заместителям.

– Яволь, рейхсфюрер.

– Далее. Сотрудник, непосредственно руководящий охраной объекта, должен быть очень, – близорукие глаза Гиммлера скользнули по лицу замершего Нагеля, – вы понимаете, очень надежен.

– Понимаю, рейхсфюрер.

– И еще. Любая дополнительная информация, касающаяся объекта, необходима лично мне. – Гиммлер помолчал и с нажимом повторил: – Лично мне. Вам ясно, мой друг?

– Так точно, рейхсфюрер!

Рубашка на спине промокла насквозь и, казалось, прикипела к коже. Если этот человек просит информацию у подчиненного, значит, всех данных не имеет никто. И, следовательно, кому-то выгодно, чтобы Гиммлер знал только то, что знает. Но если так… О Господи, храни раба твоего…

Не сводя с побелевшего лица Нагеля глаз, вновь ставших тусклыми и равнодушными, рейхсфюрер подошел ближе и, протянув узкую ладонь, добавил почти участливо:

– Идите, мой друг. И запомните: за любую неудачу вы, именно вы, а потом уже все остальные, ответите головой…

3

Финнбогги, погибший от донской секиры, был сыном Аудуна, сына Гунтера, сына Эйрика, от отца же героев Одина сороковым. Третий сын его, Инге, за буйный нрав прозванный Горячкой, убив в поединке Фрольва Бессмертного, бежал от кровавой мести из родительского фиорда и, уходя, взял по согласию отца одну ладью на пять пар гребцов и тех викингов, что признали его ярлом. [4] Тридцать зим и еще семь прожил он и оставил сыну Бальгеру Гьюки-фиорд, взятый по праву меча у прежнего владельца, и три драккара, [5] носившие пять десятков гребцов, а также горд, сложенный из прибрежных камней, с очагом и полями. Бальгер Ингесон приумножил нажитое отцом и, породив Агни, завещал ему пять драккаров с веслами на тринадцать десятков гребцов, причем ни один рум [6] в походе не пустовал. Сыном же Агна Удачника стал Сигурд, родивший меня, тот, которого на восемнадцатой весне нарекли Грозой Берегов, а ныне, вспоминая, говорят просто: Сигурд Одна Рука. Матери же своей я не помню.

Чужой Утробой прозвали меня люди Гьюки-фиорда, но нет в этом моей вины, как нет и лжи в прозвище. Валландской рабыней рожден я, Хохи, рабыней и пленницей, и рождение мое стало смертью матери моей. Потому не видел я ее, но знаю: Сигурд-ярл любил валландку и, не велев трудиться в усадьбе, поселил ее в своем доме и приходил к ней по ночам, наскучив надменностью жены своей Ингрид, дочери Улофа Гордого из южных свеев. Зная об этом, Пустым Ложем прозывали меж собой свейку люди фиорда и гневна была Ингрид на мою мать; после смерти ее, не простив, перенесла свой гнев на меня. Признанный Сигурдом, рос я, как один из сыновей, но жизнь моя не была легка, ибо от зимы до зимы бродил ярл по путям волн, люди же фиорда сторонились меня и не мешали Ингрид говорить недобрые слова, иные – из страха перед долгой памятью дочери Гордого, а многие из неприязни к валландской крови, половинной долей разбавившей мою. Злее же прочих были братья мои Эльдъяур и Локи: ведь обида матери стала их обидой, как и положено для добрых сыновей. Локи, острый на язык, назвал меня впервые Чужой Утробой, и смеялась Ингрид, и окликали братья меня так, не боясь моего гнева, ибо их было двое, а я один, возрастом же Эльдъяур превосходил меня на зиму и лишь на две зимы уступал ему Локи. Люди же фиорда, глядя на воду жил, текущую по моему лицу после встреч с братьями в укромном углу, судачили, смеясь: «Видно, охота была пошутить асам, если залили они в жилы валландке кровь цвета нашей!» Отцу же, когда приводил он на зиму коня морей, не говорил я о своих обидах, думая так: и вправду, ведь я – Чужая Утроба; за что ему упрекать сыновей? И еще думал я: пусть говорят Эльдъяур и Локи; придет время и моему гневу.

Двадцатую зиму встретил я, когда раньше времени вернулся из похода Сигурд-ярл, вместо добычи привезя с собой правую руку, завернутую в мешок из тюленьей шкуры. Притихли было люди Гьюки-фиорда, не зная, что будет теперь, когда проведают соседи об увечий? Не придут ли со злом? Но смеялся Сигурд: «Что с того? Со мной моя рука, вот лежит она в мешке. А что не на плече, так это и удобнее: рукавица не нужна!» И поняли свою ошибку соседи, когда пришли, но для многих уже не было выгоды в мудрости: головы их остались на столбах у моря даром вороньему роду, детям священного Мунира, птицы Одина, отца героев. Обилен был пир, и долго благодарили вороны нас отрывистым криком, когда, отягченные пищей, улетали с побережья.

Но, хоть и смеялся Сигурд-ярл, иссякали силы его; сваны-оборотни, приходя незримо, сушили отца. И, почувствовав предел жизни, призвал ярл людей фиорда, и пришли они на зов, толпой став у крыльца, опершись на мечи. Когда же стих говор, вышли к ним старейшие, ведя Сигурда; сам не мог уже стоять прямо. И вызвал ярл из толпы нас, сыновей. Эльдъяур первый подошел на зов, по праву старшего, видевшего два десятка зим и еще две. Сказал Сигурд: «Старшего право – лучшая доля!» И, сказав так, отдал Эльдъяуру ведьму щитов, секиру отца своего Агни Удачника, с насечками на древке, и было этих насечек ровно сто, по числу побед, принесенных ею деду моему. Когда вернулся к викингам Эльдъяур, шагнул я к крыльцу, ибо вторым был по старшинству, но опередил меня Локи, младший – и не по закону был такой поступок. Но не возразили викинги, и промолчали старейшины, и усмехнулась Ингрид-свейка, взглянув на меня; Сигурд-ярл также не отослал Локи на его место, видя, что люди фиорда не встанут за валландского выкидыша; так еще называли меня за спиной. Сказал Сигурд: «Младшего доля – верный защитник».