Пока горит свеча

Зоя Туманова

Пока горит свеча

Фонари на мосту — рыже-пламенный, и все-таки неживой, синтетический свет, черные дуги пролетов…

Человек на мосту — руки в карманы, вздернутые плечи, нахлобучена шляпа; подозрительно пристыл к парапету, уставился вниз. Еще медлит, но с ним все ясно: разорвалась нить судьбы — концы в воду…

Борис словно увидел себя со стороны в описанной выше позиции: экое дешевое кино!

Нет, дорогие мои, имея разряд по плаванию, не очень-то утопишься, да и вообще подобные крайности не в стиле эпохи. Надо попросту обдумать все, проанализировать с самого начала, сделать разумные выводы. А что сердце саднит да горло перехватывает — это, дорогие мои, детали…

Итак, была ссора — не первая и, надо думать, не последняя. Правда, Лидия на этот раз превзошла себя, выдала все, на что способна современная дева, вооруженная интеллектом и сознанием полной безнаказанности…

Захотелось наказать. Захотелось, чтоб в войне нервов она сдалась первой…

Эти дикие вечера у молчавшего телефона! Уставишься — и вдруг открываешь, что его коробка похожа на голову барана в профиль, с рогами, загнутыми книзу… Упрямая башка упрямо молчащего барана!

Мама… Что-то она чуяла, у нее ум сердца. Никогда не вмешивалась прежде, а тут… «Что ты не звонишь Лидии?» Он огрызался. Вытягивался в кресле, зажмуривался… Воображая себе это молчание, эту непосильную тишину, как черную бездну, — когда ж хрупким мостиком протянется дрожащая трель звонка?

«Краснословие!» — сказала бы Лидия.

Молчит. Онемел телефон, великий болтун века…

А нынче вечером… Вовсе издрызгали душу — не те звонки. Сбор ветеранов добровольных пожарных дружин. Эпидперевозка. Детский голосишко, с запиночкой: «П' зовите, п' жалуста, Ва-а-дика».

На этом Вадике он и сломался. Презирая себя, каждую секунду готовый повернуть обратно, не шел, тащился — подошвы словно свинцовые — и все же шел туда, только туда…

А когда доплелся до треклятого, трижды блаженного подъезда, почувствовал обморочную пустоту в голове.

Под окнами — так уютно, привычно припаркован синий «жигуль» Леонида. И золотистый квадрат окна на пятом этаже, два темных силуэта на светлом фоне… сближаются, расходятся, жестикулируют. Этакий выразительный театр теней… И заключительный кадр, не оставляющий и щелки для сомнений. Поцелуй в диафрагму, как говорили на заре киноискусства. Не хватало лишь титра «Конец фильма».

…Что было делать? Ворваться, потребовать объяснений? Будто и так не ясно. «Добрый мой, поезд уже ушел…»

…Только и осталось — стоять на мосту, глядя вниз, на воду. Есть на что посмотреть.

В нефтяной черноте реки дробятся, струятся отражения фонарей… Оранжевые блики, лоскутья пламенного атласа… колышутся и плывут, уплывают, и все на месте… движутся и остаются…

Остается — блеск, блик, мираж, а река — течет…

Как же он прозевал, просмотрел, не догадался? Каждый вечер, прямо под окнами, человек заводит машину и едет… Куда? Его дело, но трудно не помнить, каким взглядом Ленечка смотрел на Лидию тогда, у Коломейцевых. И разве можно было забыть, каков он сам, лощеный хлыщ, супермальчик с гладкой физиономией и девизом «Лови момент!»

…Каждый вечер, со дня их ссоры, Ленечка, вечный, с мальчишества, друг-соперник, ловил этот свой момент… И поймал!

— Закурить не найдется?

Хрипловатый, с уголовщиной, баритонец впихнул в реальность. Голова отщелкала, как ЭВМ: ночь, ни души, классический вопрос, что ни ответь — нож под ребра и требование «Гони шуршики!» Иль, как у них там, «фанеру»?

Черт бы с ним, с пятеркой, с десяткой, да ведь выскочил — без бумажника… Что бицепсы — против ножа?

Спине под курткой стало горячо и липко. Все же Борис совладал с дрожью, вытащил из кармана смятую Пачку «Космоса», протянул, сам весь напрягся — как ждут судейского пистолета на старте — рвануть с места.

А тот попросту закурил, бросил спичку в воду…

Отпустила, отхлынула затопившая с головой жаркая волна страха. Тут уж можно было и глянуть — парень как парень, даже чем-то похож… впрочем, все мы усреднены мировым стандартом.

А тот, зябко поведя плечами, поднес к глазам руку, глянул на циферблат, тихо ругнулся:

— Черт, опять отстали… Слышь, Василий, сколько на твоих?

Пусть буду Василий, лишь бы мирно разойтись. Борис отозвался:

— Двенадцать — без четверти!

Парень фыркнул, выставил на свет запястье с часами:

— Глянь, какой подлый достался механизм! Отстают, понимаешь ли, регулярно…

— В мастерскую сносить! А так — машинка хоть куда…

Часы, в самом деле, глянулись ему — огромные, в духе «ретро», цифры римские, стрелки с узорчиком…

— Что, понравились? Может, махнемся? Надоело стрелки переводить…

Снова застучало в голове: вот как нынче, культурненько, не «Давай котлы, фраер!», а подсовывают тебе обмен, туфту неходячую, а то и просто корпус без механизма, ну и ладно, все равно часы пора менять, у всех в отделе электронные, ладно что не куртку — моя-то кожаная…

Вслух же Борис сказал, с усмешечкой, небрежно:

— Давай — для смеху…

И вот уже у него на ладони — тяжесть металла, хранящего тепло чужой руки.

Борис машинально глянул на циферблат: половина одиннадцатого. Как же это?

…Что-то стронулось в голове, поплыло. Оранжевые круги на черном, мерцают, крутятся…

Вот что бывает, когда вдруг увидишь знакомый «жигуль» у знакомого подъезда.

Поздновато — для визита. А этому — не поздно?

Тяжко ухнула дверь подъезда — лифт где-то вверху, пока дождешься этой черепахи, — бегом, разрядник!

Лестница отскакивала от подошв, на площадке пятого, уже в белом накале, втер кнопку звонка в стену, держал не отпуская.

Леонид открыл — отшатнулся. На перекошенной физиономии ясно читалось: «Принесло тебя!», вслух же прозвучало кислое:

— Поздненько…

— Не поздней тебя.

— Я тут уже давно.

— Я тут давнее…

— Слушай, бывают ситуации, когда третий должен уйти…

— Вот и уходи…

— У нас решающий разговор, она согласна…

— Еще поглядим, — Борис, взявшись за Ленькино плечо, хотел его передвинуть, как шкаф, тот неожиданно уперся…

Скрипнула дверь. Лидия с порога уяснила ситуацию и вмиг приняла решение:

— Леня, спасибо за книгу, в среду занесу…

Была еще какая-то суета, разговоры, все — мимо, мимо…

Она, только она, такая же — и в чем-то неуловимо другая, — похудела, прическу изменила? — со строгим, ожидающим взглядом, и эта тишина в квартире, и все зависит от него, от его слов — или ничего не зависит?

…Упреки, обвинения и извинения, и горький, терпкий вкус обиды, и жалкие слова, и злые слова — словно буря трясла обоих, и теплая тяжесть рук вокруг шеи, ее волосы, щекочущие прикрытые веки, и сердце бьется где-то у горла, нестерпимо, ликуя, трепыхаясь, на разрыв, и одна мысль, поглотившая все, — успел! Успел!

— Боря, по-моему, ты опаздываешь на конференцию…

— Мама, по-моему, в последние десять лет я сам знаю, что мне делать…

Замолчала круто, обиженно, неслышно сновала по квартире, что-то переставляя, перекладывая… Кликнула Томку, собака, ошарашенная радостью внеочередной прогулки, подметала хвостом пол в прихожей… ушли.

Распространенное заблуждение стариков — будто они все знают и все предвидят. Будто они — островки в бегучем потоке времени.

А время бежит, бежит, все меняя. Кажется, давно ли — пепелил взглядом телефон, ждал чуда-звонка? А теперь — тому же телефону — мысленный приказ: молчи! Нишкни! Вроде и нет тебя!

И отключить нельзя, и трубку положить нельзя, шеф, словно собачку на цепочку, посадил: «Я буду звонить, возможно, вы мне еще понадобитесь…»

Очень, очень возможно. В последних работах половина расчетов — его, Бориса. Но кто про то знает? Для всех это Прохоров, ого! И когда собственная защита еще зыблется в сиреневом тумане… Но разве им это объяснишь — Олегу, Витьке? Сохранился в них еще этот студенческий наив — «стучи в барабан и не бойся!»