Истории СССР

Эцио остановился в «Астории», но через одну ночь советского гостиничного бедлама запросился на постой ко мне. Не бесплатно. Выгода была взаимной. В оговоренную сумму входило трёхразовое питание за общим семейным столом. Эцио уже был миллионером, но деньги считал с той же скрупулёзностью, как и в те времена, когда он служил юнгой на рыболовном судёнышке в Венеции. Деньга пошла к нему косяком с той поры, когда в нём открылся дар живописца и его пригласил на работу Джорджио Стреллер. Потом было сотрудничество с Бернардо Бертолуччи на фильме «Двадцатый век», а оттуда он получил рекомендацию на оформление спектаклей в Гранд Опера и Ла Скала. И вот теперь ему предстояло создать декорации в Ла Скала к русской опере «Евгений Онегин» с русским режиссёром Андреем Кончаловским.

В Питере стояло жаркое лето 1985 года и народ всего мира пучил глазки на карту СССР от нововведений Генсека Горбачёва. Я отсыпался от изнурительных занятий в институте и жадно искал халтуру. Эцио подвернулся как нельзя кстати.

Просыпался он рано и бесцеремонно вламывался в спальню, стягивая меня с кровати. Пока я балдел от вида из окна, наслаждаясь утренним кофе, Эцио листал мои книги о Петербурге и приговаривал «бене, бене, бениссимо». Прыгнув в мою шестёрку мы носились по открыточным местам, изредка останавливаясь для пешей прогулки. Через пару дней Эцио позвонил в Париж и вызвал в Питер свою жену. Она работала в Гранд Опера художником по костюмам. Втроём мы утюжили Питер вдоль и поперёк с утра до белой ночи. Все мои попытки зазвать их на обед в ресторан за мой счёт, учитывающий наш договор терпели полное фиаско и мы ехали на обед домой. Жена с детьми была на даче и готовить я попросил мою соседку Иру. Она жила ниже этажом, работала пианисткой в Михайловском театре и к Андрону, а тем более к таким его друзьям, относилась с художественным трепетом. Обедали мы в моей гостиной у раскрытого окна с видом на золотой шпиль Петропавловского собора. Замученный совковым лагерным режимом и мечтавший о заграничном лоске, я не мог понять их тяги к домашнему уюту.

Андрон просил Эцио проработать заодно и тему «Пиковой дамы» и я в походах с итальянцами изучил родную культуру так, что мог бы пересдать все экзамены в школе и институте на круглые пятёрки. Вечерами Эцио и Франческа листали книги и рисовали эскизы. Телевизор и музыку меня просили не включать, разговорами их не развлекать и, вообще, погулять на воле. Мне это было в радость и я летел к друзьям сыграть партию в теннис, выпить винца и ущипнуть упругую попку случайной прохожей.

К концу недели стол был завален эскизами и Эцио спросил меня, узнаю ли свой Санкт-Петербург? Он стал показывать мне свои наброски, сплошь разлинованные вертикальными линиями колонн. Я немного удивился, но старался не обнаруживать своё удивление. Эцио улыбнулся и спросил, что я об этом думаю? Он догадался, что для меня главным символом Санкт-Петербурга был остроконечный шпиль Петропавловки с ангелом.

— Ты знаешь, Коля, каких архитектурных деталей, больше всего в вашем городе? Колонн. Их тысячи! Они украшают каждое здание. Поэтому я построю декорацию из колонн. Эцио был весьма доволен собой и дальнейшее пребывание посвятил своим слабостям.

Мы обходили с утра все комиссионные магазины, где он увлечённо покупал мебель, ширмы, люстры и прочую утварь. Мы отвозили её в Мариинский театр и просили его коллег переправить весь этот скарб в виде декораций в Италию. Мы обошли мастерские всех питерских художников и, Эцио пригласил их приехать на выставку в Милан. У Валерия Лукки и Славы Михайлова он с восторгом купил несколько картин.

К моим любимым уголкам Петербурга, просиживанию штанов в кафе «Север», «Европа», ««Астория»» и простаиванию в «Сайгоне» он был холоден и даже раздражался этим. Мне казалось это странным, но приходилось к обеду возвращаться с ними домой. Мне было не понять тогда, какое впечатление могли производить наши совковые рестораны на человека, обитавшего в высших сферах итальянской и французской богемы. Мы долго искали следы присутствия в Питере Рудольфа Нуреева, бродили по залам Академии русского балета, гримеркам Мариинского театра. Оказалось, что Эцио оформил несколько его спектаклей в Гранд Опера и именно он, Божиим промыслом, накроет могилу Рудольфа мозаичным восточным ковром на кладбище Сан Женевьев дё Буа в Париже.

В последний день мы поехали в Павловск. День был прекрасный. Эцио и Франческа с восторгом бродили по залам Павловского дворца. Потом мы переехали в Царское село, проехали в пролётке на рысаках по Александрийскому парку, проплыли на лодке по пруду. К вечеру мы жутко проголодались. Эцио терпел голод, но обедать в ресторане отказался наотрез. Стойкий моряк. У лицея, садясь в машину, я купил дюжину пирожков у краснощёкой толстушки. Похоже, что они были вкусные. Видимо толстуха сначала наедалась ими сама, а что не влезало, шла продавать голодающим туристам. Эцио фыркнул носом. Мы с Франческой смачно проглотили по пирожку с морковью и схватили из кулька по второму. Когда она подносила пирожок ко рту, его молниеносным броском вырвал Эцио и мгновенно проглотил. Я протянул ему кулёк с пирожками, но он демонстративно отвернулся. Франческа, зажмурив глаза от удовольствия, аппетитно открыла рот и… облизала опустевшие пальцы. Пока я бегал к толстухе за добавкой, Эцио уплёл весь кулёк поджаристых хрустящих пирожков с морковью, капустой и изюмом. По дороге домой он умиротворённо спал на заднем сидении под мерный гул мотора, создавая во сне свои шедевры, придумывая сценографию для опер «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» в постановке Андрея Кончаловского в Ла Скала. У богатых свои привычки. И с этим ничего не поделаешь.

Охота за чертой оседлости

После войны народ нашей страны подыхал от голода. Несмотря ни на какие окружающие обстоятельства, люди постоянно хотят есть, спать и потом рожают детей. Рожать детей они хотят меньше, чем спать и есть, но так получается. Своего первенца моя мама родила в 1946 году мёртвым. Через год, в разгар голодухи, появился я и сразу запросил есть. Есть было нечего. Молоко у матери пропало быстро. Мне давали сосать какую-то тряпку, смоченную в молоке. Родился я на станции Локня и роды у матери принимал наш сосед Пётр Абрамович. Папа работал директором маслозавода и отнёс Петру Абрамовичу в благодарность за моё появление двести граммов сливочного масла. С годами появился хлеб, мясо и другие продукты, но аппетит не удовлетворялся. Он в нас пророс, стал частью нашего сущего.

Врачей страна дружно невзлюбила. Оказалось, что эти вредители врачи-евреи погубили товарища Сталина, отца народов и лучшего друга советских физкультурников. Пацаны-подранки обсуждали, как поймать врагов народа и уничтожить их на месте. Мы искали среди нас евреев, смотрели им в глаза, но в лицо не узнавали. И мучились вопросом, кто же такие евреи. Где они, погубители Сталина. Бабушка вторила радио репродуктору, что Христа тоже евреи распяли, а воробьёв называла жидами, потому что они гвозди в клювах к распятию носили.

Мы гоняли по двору нашего дома на Третьей линии Васильевского острова, когда тётя Нина позвала Вадика домой и сказала, чтобы он пригласил всю компанию. Отец Вадика Крацкина работал инженером на Козе и первым в нашем доме купил телевизор. Тётя Нина усадила нас смотреть фильм «Белый конь» и дала каждому по пирогу с морковью. Пирог был тёплый, вкусный и я откусывал его по чуть-чуть. Но фильм так захватил меня, что я не заметил, как съел его целиком, не насладившись сладким конфетным вкусом. Фильм этот про французского пацана, который освободил от загонщиков белого коня и ускакал с ним к морю, где ждала их смерть на свободе, я запомнил на всю жизнь. А ещё я запомнил сладковатый вкус пирога с морковью и лицо тёти Нины.

В школе, в шестом классе к нам пришёл новый ученик. Звали его Савва Половец, а обзывали его евреем. С ним никто не хотел сидеть за одной партой и учительница Эльвира Львововна Вассерман попросила меня сесть с Саввой. Я хоть и слыл хулиганом, но учился на пятёрки и шпаны не боялся. Мы с Саввкой сразу подружились и долгие годы делили свои радости и беды. Он тянул меня в свой любимый шахматный кружок, но за порог е2е4 я не пошёл.