Сказки тетушки Магды (СИ)

И когда ошеломленные сестры хотели было ворваться в комнату, чтобы – схватить, вязать, творить молитву, поить отварами, ведь сошла с ума, да что же это, - они почему-то не смогли этого сделать. А когда тонкая фигурка остановилась в финальном па, а потом беззвучно осела на холодные плиты пола, сестрам почудилось – конечно, почудилось, ведь так не бывает! – что Богородица протянула руку и Своим платком вытерла пот со лба женщины.

Где-то ударил одинокий колокол, чистый звон пронизал мир – и замер. Солнечные лучи окутали лежащую на полу фигуру ярким, светлым сиянием.

* * *

… Флейта спела последнее «фа» и смолкла. Усталые актеры переглянулись, сделали шаг к зрителям – и разом поклонились, взявшись за руки.

Публика взорвалась криками. На сцену летели медные монеты и простые полевые цветы, по рукам шла чья-то шляпа. Гул, свистки одобрения, хлопки натруженных ладоней, и кто-то кашлял, а женщины утирали глаза передниками.

Стоящий в толпе монах негодующе крестился. Потом сплюнул – тьфу, охальники! – и выбрался из толпы. Лысину его припекало летнее солнце. Коломбина заметила – и рассмеялась, толкнула локтем Арлекина и что-то сказала. Темноволосый, веселый Арлекин помахал монаху рукой.

Светлое тепло июля царило в воздухе. В высоком, ярко-синем небе не было ни облачка.

Впрочем, нет – одно облачко парило-таки в невозможной вышине. На нем, невидимый, сидел бородатый старик в белой рубахе. Он смотрел вниз и улыбался. Все было во славу Его. Он все понимал.

7-9.04.2010.

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт широкой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали под порывами ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не слишком холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку, взъерошил взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.

Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место приметам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.

Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали ему вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.

Поравнявшись с небольшим деревянным домом почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.

В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревожено взглянула на нежданного гостя.

А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.

Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.

- Здравствуй, Митка, - негромко проговорил он. – Войти позволишь?

- Дарн, - проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные встревоженные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?

- Княжье слово к тебе, Мита…

- Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?

Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Он увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.

- Митка… сын?

- Сын, - кивнула она.

- Сколько же лет ему?

- Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, - отозвалась женщина спокойно.

Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в кринке астры – такие же, как в палисаднике, и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:

- Садись. Молока хочешь?

- Обожди, Митка, - Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. - Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.

Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка отступила к порогу, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.

- Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.

- Подарок, - повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…

- Олль, - крикнула женщина, приоткрыв дверь, - тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, - обернулась она, - в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?

После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко, но так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если притягивает взгляд благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.

- … вот так и вышло, Митка, - закончил гонец, - что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.

- Что я могу? - тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...

- Князь тебя просит, Митка…

- Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…

- Не Милош, - тихо сказал гонец Дарн. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.

На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.

- Как давно?

- С полмесяца.

- Это Янир просил тебя?

- Да, Митка. Он.

Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.

- Уходи, Дарн, - спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.

- Мита… - Дарн поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Я – оттуда… с границы… Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…

- Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?

- Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и досюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.

Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:

- А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…

- О сыне не бойся. Князь позаботится о нем.

- Обо мне он уже позаботился, - усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.

Дарн тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.