Дневник царевны Несмеяны

Дурачка эта новость позабавила. Он радостно загыкал, тыча себя в грудь, и басовито завопил: «Новые Гребеня! Новые Гребеня!». А я поняла, что вдобавок к мужу-дурачку становлюсь первой в мировой истории царевной-бесприданницей. И тут что-то во мне надломилось. Я даже услышала легкий хруст в спине. Позвоночник содрогнулся, в такт ему судорожно дернулся живот, ком воздуха застрял в диафрагме. И я почувствовала, как внутри вздымается злая волна, прет вверх и, сотрясая зубы, вырывается наружу громким хищным клекотом. Я впервые в жизни рассмеялась. И вторя моему смеху в горах зародился гул.

Дворец задрожал. Папа помертвел от страха и по застарелой привычке вцепился в занавеску. Дурачок открыл было рот, но ничего произнести не успел. Пол под нами дернулся, как внезапно пробудившаяся лошадь, треснули, расползаясь, стены, и потолок с грохотом посыпался нам на головы. Первый же пласт штукатурки накрыл дурачка и взбил тяжелое облако пыли на том месте, где только что раскладывал свои бумаги папа. Это было последнее, что я успела увидеть. Трон пошатнулся, на мгновение завис на двух передних ножках и рухнул вместе со мной через разломленную в перекрытиях дыру в низ, на первый этаж, в царскую кухню.

Так вышло, что я уцелела. Очень удачно упала, лицом вниз. Добротный, окованный серебром трон выдержал рухнувшую сверху потолочную плиту, и позвоночник у меня не сломался только благодаря его жесткой высокой спинке. Не знаю, сколько я пролежала под завалами — там было невозможно понять, день сейчас или ночь. Привязанные ноги и руки совсем затекли и, пока не онемели, болели просто ужасно. А еще я здорово рассекла голову. Рана на темени кровила и пульсировала болью. Я пыталась считать эти колючие удары и делить их на семьдесят, чтобы получить минуту. Но их было слишком много. Так же много, как песчинок в горсти. Время от времени я проваливалась то ли в сон, то ли в обморок. И всякий раз приходя в себя, плакала и умоляла небо послать мне смерть.

А потом я услышала звук раскидываемых камней и удары топора. Удары становились все громче, пока один из них не сотряс трон. Палач, я сразу узнала его по голосу, радостно вскрикнул какую-то положенную в таких случаях глупость — не паникуйте, мол, ваше высочество, я вас спасу. А я зарыдала в ответ, умоляя его рубануть по трону еще раз. Самую чуточку поглубже. Ему ведь вполне хватит одного удара.

Но палач не стал меня слушать. Он разрыл завал, отсек веревки и вытащил меня наружу. А потом долго теребил меня, как тряпичную куклу, ощупывал каждую косточку, убеждаясь, цела ли, разминал мои затекшие конечности, вливал в рот воду и спирт, хлестал по щекам до тех пор, пока из меня снова не полились слезы. Только тогда он удовлетворенно выдохнул и рухнул рядом.

Палач меня спас. Но я не сказала ему спасибо. И не скажу никогда. Палач вынес мне самый страшный приговор — он обрек меня жить.

Мы лежали, глядя на облака. А вокруг валялись сошедшие с гор камни и вывороченные с корнями деревья. Палач попросил меня никогда больше не смеяться, если я не хочу, чтобы мое царство провалилось в тартарары. Он особенно выделил «твое царство» и я поняла, что во время землетрясения погиб папа. А это значит, что я теперь наследная царица. Да еще вдобавок — вдовствующая. Но в тот момент, когда над головой проплывали облака, и еще клубилась накопленная за века пыль разрушенного замка, в тот момент мне было совершенно наплевать на свой новый статус. Я подумала, что папа так и не успел мне сказать предсмертных слов. А еще, что теперь я настоящая сирота. И заплакала.

Палач оставил меня поплакать в одиночестве и ушел в сторону руин. Не поворачивая в его сторону головы, я слышала, как он что-то яростно рубит, раскатывает камни и раскидывает бревна. Я смотрела на облака, а мои слезы собирались в ручейки и убегали с замкового холма вниз, к разрушенному городу. Текли и текли. И было их так много, как никогда.

К вечеру палач вернулся, принес мой дневник и огрызок карандаша. Он подточил карандаш о топор и всунул мне в руку. Потом рывком усадил меня на плоский камень и деликатно ушел, сделав вид, что ему необходимо раскопать еще кое-то. Я пролистнула дневник, цепляя глазами за первые строчки, и удивилась — неужели это все писала я? Неужели я когда-то могла рыдать над капустным кочном только потому, что он похож на срубленную голову? И что самое удивительное — неужели все это было меньше недели назад?..

Сегодня нашла свой старый дневник, и обрадовалась ему, как родному. Я не писала в нем больше полугода — совсем не было времени. За прошедшее время я здорово преуспела в создании нового государственного строя. Первым делом провела перепись населения. Оказалось, что после папиной последней реформы в царстве остались одни женщины и дети. Аптекарь был не просто одним из женатых мужчин, они все пошли попытать счастья. Поэтому мне пришлось лично копаться на развалинах замка до тех пор, пока не нашелся папин контракт по приему на работу палача. Я показала палачу пункт, которого он раньше не заметил — о восстановлении последствий стихийных бедствий. Палач печально посмотрел на меня и сказал, что существуют и иные приемы государственной политики. Он взвалил на плечо топор и пошел разгребать городские завалы. А я побежала за ним следом.

За эти полгода много чего случилось. Жаль, что было совсем некогда вести дневниковые записи. Время разбрасывать камни прошло, и настало время восстанавливать разрушения. Мы с бабами успешно с этой задачей справляемся. Город понемногу растет и хорошеет, приобретая новое лицо. На месте городской ратуши сейчас парк с молодыми пихтами. Там, где была глашатайная площадь — фонтан в виде меня. Мой бронзовый двойник сидит на камне и льет бесконечные слезы. А всю бывшую окраину заполняет море. Настоящее море из слез, в котором уже водятся рыбы и целыми днями плещутся дети.

Палач так и прижился в нашем бабьем царстве. Неделю назад, когда мы с ним устанавливали на городской площади рождественскую елку, я все-таки сказала ему спасибо. Он в ответ пожал плечами и ответил в духе его жизненной философии, что глупо благодарить нож за то, что он отрезает кусок хлеба.

А еще я все-таки забыла написать, что плачу я теперь исключительно по государственной необходимости. Когда надо поднять уровень моря или бабы просят поплакать за детей. Некогда. Да и над всякой ерундой, вроде капустных кочанов уже давно не плачется. Теперь, чтобы порыдать, приходится усаживаться возле протянутых до моря водостоков и вспоминать день сватовства. С моей памятью приключилась странная вещь — в какой-то момент я вспомнила все лица своих незадачливых женихов, все их судорожные ужимки и неуклюжие шутки. Они всякий раз всплывают в памяти отчетливой бесконечной вереницей. И я реву. Реву и всякий раз умоляю баб меня простить, хотя бабы давно уже меня простили. Сказали, что они к реформам давно привычные и новых мужиков нарожают. Так мы и ревем. Всем царством. Я талдычу свои «простите», а они, хоть и растирают по щекам слезы, гладят меня по волосам и говорят: «Бедная наша царица!». Нечасто это правда случается. Некогда нам.