Раздвоенное сердце (ЛП)

Миа, я люблю тебя. Пауль, я люблю тебя. И ты, маленький, еще не рожденный человечек, тебя я тоже люблю."

Я выронила тетрадь. Я задыхалась, мне не хватало воздуха. Я подошла к окну, распахнула его и выглянула в ночь. Значит, это правда. Это не Колин лгал. Мой отец говорил неправду. На него напали. Кто? Демон? На Карибских островах? До моего появления на свет?

Дрожа, я уселась обратно на пол снова взяла в руки календарь. При следующей записи папин почерк успокоился. Две жуткие фотографии были наклеены под его по-деловому краткими строчками.

"6 апреля 1991 года. Снова могу есть и пить. Почти не чувствую вкуса, но могу есть. Температура теперь 39,5 градусов. Раны заживают медленно. Сказал капитану, что меня укусила обезьяна и мне нужно поправляться. Взяли курс на Атлантический океан.

P.S. 21.00. Я слышу, как волны ударяются о корпус корабля. Каждую, поодиночке. Я слышу пение дельфинов. Они сопровождают нас."

На фотографиях нечеткое изображение папиной обнаженной спины. Очевидно, он снимал себя при помощи "автоспуска."

От плеч до крестца тянулись глубокие, красные, покрытые коркой раны. Я могла распознать пять кровавых рубцов. В верхней части спины, там, где, должно быть, вцепилась скотина, они были более широкими. Так вот почему мы никогда не ходили плавать вместе. Якобы из-за того, что отец не умел плавать. Я ему никогда не верила. И я оказалась права. Я листала дальше.

"10 апреля 1991 год. По голове словно бьют молотком. Легче только тогда, когда зашториваю иллюминатор и остаюсь под палубой. Я думаю - это голод. Но на что?

23.00: съел наполовину сырой стейк. Полегчало. В то время как кровь сочилась по моему небу, я мог ощутить запах теплой шерсти этого зверя. Это было как лекарство. Завтра попробую суши."

- Фи, папа, это же отвратительно! - прошептала я и читала дальше.

"20 апреля 1991 год. Еще два дня до Гамбурга. Сильное волнение на море. Одна пожилая дама была у меня и просила лекарство от тошноты. Однако морской болезни у нее не было. У нее всего лишь был страх. Я ощутил это прежде, чем она пришла в мой кабинет. Раньше я бы дал ей таблетки. Теперь я разговаривал с ней так долго, пока она не забыла о своем страхе. И тошнота исчезла. После этого она попыталась меня соблазнить.

P.S. Шрамы на моей спине выглядят просто ужасно."

Потом, на какое-то время, была последняя запись.

"Незадолго до Гамбурга. Через несколько часов я увижу снова мою жену и сына. Боже мой, Миа, как мне тебе только объяснить, что со мной случилось? Что мне сказать? И повредит ли это нашему ребёнку?"

- Да, я бы тоже хотела это знать, - прошептала я и пролистала остальную часть книжки.

Нигде нет записей, кроме маленькой заметки месяцы спустя.

»22 Сентября 1991 года. Родилась Елизавета. Наконец-то! Неожиданно она поторопилась с рождением. И: она здорова. Слава Богу, она здорова.

Хотя я всё ещё злилась из-за папиной лжи, на мои глаза навернулись слёзы. С затуманенным взглядом я схватила верхний из двух фотоальбомов, которые находились ещё в коробке. Оба украшали три буквы: LLL. И когда я открыла альбом, мне стало ясно, что они означают. Последняя жизнь Лео.*

(прим.переводчика: *На немецком все три слова начинаются на L.)

Фотоальбом был полон снимков из тех лет – да, перед этим "Инцидентом", как я решила временно его назвать. О терминах, которыми называл их Колин, я даже не хотела думать. Я вздыхала снова и снова, рассматривая фотографии.

Я всегда знала папу только таким, каким он был сейчас. Большим, широкоплечим, с сильно выраженными мускулами, хотя он никогда не занимался спортом. Да, он был диким малым, каких описывают в книгах, если бы не его приступы мигрени, которые его иногда на целые дни приковывали к кровати.

- Мигрень, - я насмешливо фыркнула и провела кончиками пальцев по стройной фигуре мужчины, который смотрел на меня из альбомов - высоким он был, конечно, но гораздо стройнее, с более редкими волосами и более мягким взглядом. Глаза лежали глубоко в глазницах, как и сейчас, но они смотрели на меня скорее мечтательно, а не так интенсивно и жгуче.

Он действительно изменился. Хорошо люди меняются с годами, но не так, как мой отец. Это было необычно. Можно сказать даже неестественно. И всё-таки я никогда его не боялась.

В тяжёлую папку с документами я бросила только пару мимолётных взглядов. Это были отказы в принятии на работу. "Уважаемый господин Фюрхтеготт, мы с сожалением сообщаем вам, не смотря на ваши отличные рекомендации, что не можем принять вас в нашу врачебную практику. Лечение психически больных людей требует от каждого из нас, чтобы мы в любое время суток были готовы. Таким образом, мы не можем принять во внимание вашу аллергию на солнечный свет."

Из всех писем я смогла понять, что папа в его резюме просил о том, чтобы можно было переносить его встречи с пациентами на вечерние или на ночные часы. Там было лишь одно согласие - врачебная практика в центре города Кёльна.

Его партнеру там было удобно иметь кого-то для поддержки, кто мог бы заботиться о психическом дисбалансе занятых, живущих в большом городе яппи, после их рабочего дня. Даже ночью. Так вот почему мы переехали в Кельн. Мы были вынуждены это сделать.

Я достаточно увидела.

- Хорошая попытка, папа, но довольно безуспешная, - пробормотала я, взяла тетрадь в руки и сбежала вниз по лестнице.

С каждой ступенькой я становилась ещё более сердитой. Без стука, я ворвалась в спальню. Папа сидел, одетый и бодрый в кровати, волосы растрепаны, всматриваясь в себя. Мама с ним не было.

- И когда ты собирался рассказать мне об этом? - зашипела я и швырнула тетрадь ему в грудь. Папа даже не вздрогнул. Она отскочила от груди и упала к нему на колени. Неторопливо он взял и положил её возле себя на простыню.

Он коротко поморщился. Приближающаяся вспышка гнева или намёк на улыбку? Я больше его не знала. Кто сидел передо мной? Человек или чудовище? На одну секунду я подумала встать, выбежать из комнаты и притвориться, что прошедшая ночь была только страшным сном. Я хотела вернуться назад в моё безопасное защищенное детство - ну, в прекрасное время, которое было у нас во время отпуска и каникул.

Каникулы в негостеприимных мрачных местах, где почти никогда не светило солнце и где полярная ночь держала нас в своей ледяной хватке. Зимние каникулы на Аляске, в Норвегии и Канаде, постоянно в абсолютном одиночестве, ближайшие соседи находятся на расстоянии километра. Я находила это авантюрным. Это был побег, побег от света и людей.

Нет. Детства не вернёшь. Теперь я понимала то, что до этого мне, может быть, казалось немного странным. Папа смотрел на меня выжидающе.

- Я должен был об этом догадаться, - сказал он наконец покорно. - Полукровка. Фильм. Так-так.

Я опустила глаза, но не смогла сдержать мимолетной улыбки. Но потом я снова подумала о том, что мне рассказал Колин, и внезапно слова полились из меня торопливо и несвязно.

- Я знаю, что ты полукровка; полу ... Ну, во всяком случае, на тебя напали, но ты сопротивлялся, и ты делаешь больше, чем просто свою работу в клинике ... у тебя особенные способности и ... вообще-то я ничего не знаю, - поняла я, а папа засмеялся, по меньшей мере, забавляясь. Точно.

Действительно важные вещи я не знала. Почему, черт возьми, я не задала Колину больше вопросов? Почему я сдалась? Я должна была говорить с ним всю ночь.

- Пошли, - коротко сказал папа и пошёл впереди меня в кабинет. Там он положил тетрадь в ящик и закрыл его на два оборота. Потом он твёрдо посмотрел на меня.

- Прежде чем я что-то тебе расскажу, Элиза, ты должна мне поклясться - и я говорю это серьёзно.

- Согласна, - сказала я. Мой голос сорвался от волнения.

- Поклянись, что ты никому за приделами нашей семьи - никому Элиза! - не расскажешь о нашем разговоре. Потому что тебе никто не поверит, и каждый объявит тебя сумасшедшей. Ты даже можешь попасть ко мне в клинику. А у меня и так уже хватает пациентов в тяжёлом состоянии.