Благую весть принёс я вам (СИ)

- У вас с Головнёй все недостойны, - язвил призрак. - Ни я, ни Сполох, ни Пылан, ни Отец Огневик. Всех смерти предали. Чуешь, за кем очередь, Лучина? Готовишь ли ходуны для морошковой тропы?

- Да чтоб тебе провалиться, несчастный! Жаль, язык твой болтливый не вырвал. Трепешь им сам не зная чего.

- Ну бывай, родич, - хихикал Жар. - Бывай!

И оставлял Лучину лязгать зубами от страха и бешенства.

Дебелая, вся в россыпи конопушек, подруга шарахалась от него в такие мгновения: знала - лучше под руку не попадаться, прибьёт. А ночью, слыша сквозь сон лихорадочные мужнины молитвы, тепло и сладко прижималась к нему, стягивала дряблые щёки в улыбке:

- Что неймётся милому? Отчего захолонул?

Оно, может, и не так сильно совестился бы Лучина, когда бы не чувствовал: прав призрак, ой как прав! Не в том прав, что за казнь пеняет, а в том, что пророчит Лучине ту же участь. Обрезатель душ бродил рядом, смахивал косой одну жизнь за другой. Сполох, Жар, Сверкан, Зольница - все, кто был рядом последние зимы - пали жертвами судьбы. Оттого и злобился он, вспыхивая как сухой тальник: чувствовал - и его час придёт. Недруги настраивали вождя против него, и первый их них - Хворост.

Глава третья

Скорым бегом зайца-поранка примчался в становище Ожог со своей сторожей. Примчался не с пустыми руками - привёз пленника: тот сидел со связанными руками на лошади, мерцал угольками глаз из-под острого колпака. Побелевшая от инея редкая волосня льдисто втыкалась в чёрный, точно вымазанный сажей, подбородок. Поводья его кобылы Ожог примотал к луке своего седла, слева приторочил отливавшую серебром громовую палку в чёрном кожаном чехле.

При виде пленника люди цепенели от ужаса, жадно разглядывали угольное лицо, старались не смотреть в глаза. Слышался благоговейный шёпот:

- Тсвяты, тсвяты...

- От порчи и сглаза, от хворей и недоброго зверя - спаси и сохрани...

- Дзембы-та цо перлыны... яснеяць...

- Зза огня и пекла вышедши, тамо их уродили...

Мохнатых бойцов Ожог оставил под западным склоном, сам проехал напрямик к Головне, кинул поводья охраннику, другому отдал кожаную перевязь с ножнами, ступил в шатёр. Коротко доложился и вместе с вождём вышел наружу - показать пленника. Люди, сбежавшиеся на весть о захвате пришельца, безмолвно наблюдали, как Головня, презрительно подрагивая верхней губой, оглядел связанного врага, усмехнулся, затем принял у Ожога громовую палку, взятую у пришельца.

- Славное дело ты содеял, Ожог! - сказал он, осматривая оружие. - Порадовал меня... Отцу своему счастье принёс. Вижу, не зря я приблизил ваше семейство.

Тот зарделся, сказал, крепко стоя на широко расставленных ногах:

- За тебя, великий вождь - в огонь и в воду.

Головня не спеша направился обратно в шатёр. Приказал, не оборачиваясь:

- Пленного - ко мне.

Стражники стащили связанного пришельца с седла, поволокли его, подхватив с двух сторон, к вождю. Пришелец был высокий, шёл, приволакивая ноги, остроконечный колпак его покачивался из стороны в сторону.

Народу прибывало всё больше. Услыхав о пленном, люди бросали все дела, спешили к шатру вождя, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него. Старый одноглазый воин, ходивший с Головнёй на Ильиных, важно вещал:

- Громовые палки - тьфу, пугание одно. Шуму много, толку мало. Они больше ворожбой берут, колдовством. Сами - гололицые, волос на башке короткий, туго вьётся - не распрямишь. И зубы белые, ровные... не чета нашему брату. Потому как об камень их тешут. В схватке хлипкие, только и могут, что бабахать из палок. Тут главное - лошадь удержать, чтоб не струхнула. На то и надеются. А сами-то хоть долговязые, да жидкие, против таёжника не устоят.

- А как же у Лиштуковых-то наших побили? - спрашивала рябая баба с маслобойкой в руках. - Эвон никто не вернулся, окромя Пара, да и тот таков, что смотреть страшно.

- Чародейством, видать, взяли. Ведовством. А ещё, сказывают, к ним Огонёк прибился, внук Отца Артамоновского, а уж тот, известно - всякому коварству научен, на то и огнепоклонник...

Народ гомонил, обсуждая увиденное. Воинам, что ходили вместе с Ожогом, не давали проходу, требовали подробностей. Те, залихватски покручивая усы, рассказывали, как сумели взять пленника.

- Зверолюди его приволокли. Уж это такие лисы... Нам-то по ночам несподручно шастать - того и гляди Обрезателя душ встретишь или демоны разорвут. А этим всё едино. Подкрались, сцапали и утащили. Он и не пикнул. Не помогли ему ни волшебство, ни хитрости. Они ведь, сволочи, на привал посреди луговины встали - опасались, значит, что нападём. А в небе духи так и плясали, словно предупредить хотели. И поди ж ты - выкрали голубчика. За этими мохнатыми глаз да глаз... Подползут вот этак к тебе...

Войдя в шатёр, Головня скинул меховик в руки подскочившего слуги, присел к жарко пылавшему очагу. Стражники, морозно дыша, впихнули испуганно вращавшего глазами пленника, бросили его, как мешок с молоком, на устланный шкурами пол. Ожог, войдя последним, замялся у входа, прижатый спинами охранников.

Головня сказал ему:

- Садись, чего топчешься?

И, прищурившись, воззрился на пленного. Тот моргал короткими ресницами, бегал глазами, жемчужно белевшими на чёрном, как обожжённая кость, лице и мелко дрожал, словно продрогший пёс.

Ожог, подвинув стражника, прошёл к очагу, сел напротив вождя, глухо стукнув кончиком пустых ножен о прикрытую шкурами землю.

- Скиньте с него колпак, - велел Головня.

Один из воинов зацепил пятернёй торчащую верхушку колпака, стянул с курчавой башки пленного. Ожог скривился от отвращения, Головня же усмехнулся.

- Тоже боится, - сказал он Ожогу. - Кисло ему здесь, паршивцу. Одиноко. Вместе с собратьями он - сила, а один - слаб как птенец. И всё волшебство его - пфф, дым! - Вождь осклабился, поворачиваясь к пришельцу. - Что скажешь, бесёныш? Не ожидал такого оборота?

Пленник что-то залопотал, часто-часто прищёлкивая языком, пал ниц, заелозил смоляным лбом по истоптанной, в жирных пятнах, шкуре. Ожог в растерянности бросил взгляд на вождя. Тот невозмутимо слушал лопотанье пленника, потом велел стражникам:

- Захлопните ему пасть.

Оба воина наклонились и одновременно ударили пришельца: один - по затылку, другой - в левый бок. Пленник замолк, вскинул рожу, как схваченный за загривок щенок.

Полог за его спиной смялся, отплывая в сторону, и в шатёр вошёл Осколыш. Был он чумаз и напряжён, меж распахнутых половин измазанного сажей меховика проглядывал хрусткий от замёрзшего пота нательник.

- Звал, великий вождь?

Увидев курчавую макушку, осёкся, застыл изумлённо.

- Звал, звал, проходи, - подбодрил его Головня.

Кузнец, суеверно сторонясь пленника, прошёл к очагу, опустился возле него, скинув со спины меховик.

- Ожог подарочек привёз, - ответил вождь на немой вопрос. - Каков, а?

Осколыш покосился на пленника и поспешно отвёл взор - боялся сглаза. Пожал плечами, не зная, что сказать.

Вскоре подтянулись и остальные помощники. Заходили по всякому: кто - волнуясь, в тревоге, а кто - и безмятежно, пряча зевоту в ладони. Но все, стоило им заметить пленного, столбенели и бочком протискивались к очагу.

От набившихся внутрь людей в шатре стало душно, завоняло потом и слежалыми шкурами. Головня выгнал слуг, чтоб не задохнуться, спросил Ожога:

- Друга нашего, Огонька, не видал ли?

- Есть там кто-то из наших, - ответил тот. - На собаках ездит. А уж как его по имени, того не знаю, великий вождь. Уж не серчай.

- Он это и есть, - процедил Головня, кривясь от ненависти. - Больше некому. Прямиком в мои руки идёт...

Последним из помощников приковылял Хворост. Узрев Ожога, радостно обнялся с сыном, потрепал по вихрастой башке.

- Вернулся, значит. Живой. О брате-то слыхал? Ох печаль, печаль...

Ожог, нахмурившись, выслушал о злоключениях Пара. Полыхнул очами, глянув на пленника, невольно потянулся к ножнам и засопел, сдерживая гнев.