Матриархия (СИ)

Толку, конечно, от такой стрельбы нет.

Я случайно заглатываю воду, вместе с листиками и горелыми спичками: как раз при свете последних Вениамин рассматривал мой блокнот. Теперь размокшие листья плавают где-то в коричневатой жиже.

Со стенок погреба отваливаются пласты земли.

- Не стреляй! - говорит Вениамин быстрым, холодным голосом. - Срикошетить может...

- Да я лучше пущу себе пулю в башку, чем буду как... Как щ-щенок в ведре... Как говно в проруби! - Рифату в рот тоже попадает вода, и он фыркает и откашливается.

Мы уже плывем, не чувствую ногами дно погреба. Я подхватил лестницу и долблю стенку, Вениамин поддерживает Риточку, и она уцепилась за край обломанной ножки. Рифат продолжает тратить энергию, я мимоходом думаю о «калаше». И раньше слышал, что автомат этот может стрелять под водой, но как-то не верилось.

Сверху что-то заскрежетало. Лязг, писк.

Как будто грузовик пыхтит. Или кажется? Или это огромный зверь - тот, из чащи, тот, что приходил ко мне в кошмарах?

Снова думаю об Ане. Где она сейчас? И об Оле. В груди, несмотря на ледяную жижу, разливается тепло, как от доброго глотка глинтвейна.

В щель брызнул свет. Еще больше воды, прямо головы залило. Риточка пищит, машет ручонками, и я тоже ее поддерживаю, под спинку.

Чихаю вдруг, так что чуть не трескается череп.

Краем уха слышу автоматную трель. Рифат? И еще одна. Больно много у него патронов. Мы ведь и птиц стреляли... Откуда столько патронов?

Что-то твердое бьет в кроссовок. Снова ляпает грязь, сверху. В глаза ударяет свет, как молния, но с желтоватым отливом.

Вижу перекошенный рот. Глаза вытаращены, смотрят на меня с удивлением. Блестят искорки, пляшут. Это блики, танцуют на воде, дрожат поверх зрачков. Рифат хрипит, как пробитая камера, и цепляется ногтями за стенки погреба, а земля осыпается. Свежий воздух, свежий воздух... Рита плачет, пыхтит Вениамин.

А мне уже все равно. Пусть себе волнуется кто-нибудь другой. Я ухожу в холодную толщу. Вниз, вниз...

Вода шумит ушах...

Нужно нырнуть еще глубже. Кислорода в груди полно. На дне вода почему-то теплее, да и вообще, я уже не чувствую обжигающего нутро холода. Ниже и ниже. Глубже и глубже.

Рыбка плавает. Вот раскрыла рот, чтоб подхватить светляка.

А это оказался не светляк, а приманка рыбы-черта, огромной зубастой твари, с коростами и шипами по всему телу. Она заглотила малька, жадно поблескивая вытаращенным глазами.

Я поплыл дальше. Тоже свет, свет... желтоватое пятно. И я плыву на него. Большое, огромный фонарь, черный зрачок в центре.

И лилово-фиолетовые щупальца баламутят воду, тянут ко мне кольца-завитки, облепленные присосками.

Хоть в ушах и вода, я слышу пульсацию, исходящую от осьминога, но ничего не могу с собой поделать. Свет тянет меня, как мотылька, и я плыву, и вот уже в груди совсем нет кислорода, щупальцы давят на ребра, хрустят кости...

Хрустит череп.

Больно и нечем дышать, черная пасть осьминога, полная зубов...

Человеческих зубов.

Глава 21

Грязная вода вдоль дороги. Столбы черные, деревья тянут крючья веток к небу, а сырость настырно липнет к телу, треплет брезент над головами. Ветер заталкивает ее в кузов со всех сторон, и даже он не в силах разогнать вонь немытых тел.

В просвете дороги видно столбы. Сбоку поле, а по краю - как раз столбы, и кое-где еще висят обрывки проводов.

Двигатель натужно рычит, чихает, выплевывая сизо-черные комки выхлопов.

Мимо проплывают еще столбы, но с перекрестиями. Старые, электрические - древесина разбухла от постоянных ливней.

На столбах - перекрестия. На перекрестиях висят мешки.

Я сузил глаза. Не мешки, конечно.

Руки над головой, лица склонены вниз. С волос и носов капает вода, некоторые лица тоже, будто бы распухли от дождевой гнили. Сзади едут еще грузовики, на серые лица попадают отсветы фар, и столбы похожи на чудовищную гирлянду, призрачно мерцающую во тьме.

Я покашлял, толкнул Вениамина локтем. Храпит с открытым ртом, голову откинул назад.

Вместе с нами другие мужики. Измученные, сонные. Грязные. Никто не разговаривает, почти все дремлют, убаюканные мерным покачиванием кузова.

Вениамин открыл глаза, я кивнул в сторону дороги, и у него судорожно прыгнул на горле кадык.

- Мертвые? - прошептал он.

Человек на последнем столбе поднял голову. Зубы оскалены, ребра выпирают из-под кожи. Он был полностью голым, в отличие от других, и в лице проглядывали знакомые черты.

Несчастный кричит, а двигатели, ветер и шум ливня заглушают вопли. Хотя мне все равно кажется, что я их слышу.

Вряд ли это Юрец. Не хочу в это верить, и не хочу смотреть. Дорога повернула, и фигуру заглотила темнота. Поскорее бы стереть из памяти образ, но его призрачные грани еще долго остаются на сетчатке.

Риту от нас забрали и посадили в кабину. Вроде как там теплее и все такое, но мне это было слушать просто смешно. Хотя, что мы могли сделать? К тому же, они вроде как спасли нас, эти люди.

И теперь, когда мы миновали «аллею столбов», мне кажется что лучше бы нам остаться в том погребе.

Рифата прошило ответной очередью. Не надо было ему стрелять. С другой стороны, если бы он не выстрелил, то не привлек бы ИХ внимание.

Он пожертвовал собой.

Мне кажется, что внутри не осталось никаких эмоций, но нет, они просто покрылись льдом, и бьются, бьются наружу, а я их сдерживаю. До сих пор не верится, что Рифата больше нет, что конец нашим извечным спорам, и подтруниваниям друг над другом.

Вениамин глядит в одну точку. Какой-то тип подсел к нему с другой стороны и начал зудеть в самое ухо:

- Они любят таких... лю-юбят! Ты уж будь уверен, хи-хих!

От него разит табаком и туберкулезом. Вениамин смотрит перед собой остекленевшим взглядом.

Мы едем уже вторые сутки. Несколько раз увязали, а один грузовик, насколько удалось разглядеть, стек в кювет, трассу размыло.

- Они любят малышечек... У них есть целый гарем из таких... - шепчет Туберкулезник.

Его, видно, отрыли в какой-то навозной куче, и закинули к нам. Остальные пассажиры похожи на серых мумий, на трупы, лишь по недоразумению усаженные на лавки. А этот - живчик.

- Отвали! - рявкнул я на него. - Пошел в жопу!

Он смотрит на меня бараньими глазками так, как будто это вещмешок заговорил, или там, ботинки. Потом протолкнул ком по горлу, и продолжил шептать Вениамину:

- У меня была такая же девчуш-шка... Сначала одна, потом - вторая... Я кормил их, и конечно, развлекался в с-спальне... - на губах у него заблестела слюна. - С-сладкие, тепленькие девочки... С ними приятно даже просто лежать рядом...

- Заткните его! - зарычал какой-то тип, с борта напротив.

- Сс-ладкие девч-чушки, - прошептал Туберкулезник, и на меня попала капелька слюны. Это через Вениамина-то.

Я встал и сватил его за воротник. Туберкулезник все шептал чепуху насчет девочек. Он здесь всего-то часа три, и все время твердит одно и то же.

В предыдущий раз мне удалось заткнуть его минут на двадцать, и теперь он завел очередной куплет песни.

- Ну и что ты сделаешь? - в глазах его вдруг появилась осмысленность. - А? Мне похрену на тебя, с-сынок. Ты еще щегол для меня, понял? Ты должен... ты, эй! Отпусти, падла!

- Отпустить?

Туберкулезник висит над непрерывно движущейся лентой дороги. За нами по пятам следует грузовик, бампер метрах в десяти. В лицо мне ударяет свет. «Ту-тууум!», - простонал клаксон.

Туберкулезник кряхтит у меня на руках, как младенец. Морщинистый младенец, со щетиной. Новорожденный Бенджамин Батон. Я без всякой связи вспоминаю Рифата, как он вдруг ни с того ни с сего говорил: «как в том кино, ну ты помнишь...». А я не понимал в каком, и начинал гадать, и после выходило, что фильм вовсе и не имеет отношения к происходящему.

- Сс-ука! - прошипел я ему в лицо. Вениамин похлопывал меня по плечу, и говорил что-то, было не слышно сквозь рев моторов. Туберкулезник корчится, лицо искажено, на губах - слюни. Мне хочется разжать пальцы, брезгливо оттолкнуть его, но я продолжаю его держать. Тело - как пушинка. Не тяжелее палки, закутанной в лохмотья.