Вор черной масти (СИ)

- Мы тут все теперь на наркомовском пайке[37] торчим, - хмыкнул я. - Но сегодня, кореша, харэ нищего по мосту тащить[38], двигаем от страстей[39], гуляем!

Котька Ростов развалил[40] толстой нитью, выдернутой из полотенца хлебный кирпич на ровные дольки, копченую колбасу наломали, на свет появилась армейская фляжка со спиртом.

Вася припотел был с нами за “столом” четвертым. Хотя он не был вором, но тюряга имеет свои неписаные законы и он, сидя с нами в одной камере, принадлежал к нашей хевре. С ним, по нашему закону, я был квит. Он сморозил глупость, я - ответил, он признал неправоту. Вот и все.

Но я его предупредил:

- Ты по бритве ходишь[41], Вася! Арестант сегодня пошел не в масть[42]. Тяжеловесы и ссученые воры. На пороге хаты заделают, вякнуть не успеешь! Проколка[43] сейчас другая. Каинов[44] много. Не продешеви, не будь тундра тундрой[45]!

Вася опустил голову. Что возразишь, если сам пахан носом в дерьмо тычет? Но за дело! Урок серьезный. Кровью пахнет. Это не шутки. Но Вася правильно просек, что поддержка была чисто дружеской и не обиделся на меня.

Прочие зэка из фраеров, не удостоившись приглашения от блатных и не рассчитывающие на подачку с нашей стороны, недовольно хмурились, но не возмущались и старались не смотреть на нас.

Мы не спеша выпивали и закусывали. Курили мои папиросы. Я узнал, что Белка - краснушник[46] на товарных поездах, а Котька Ростов - скрипушник[47], тоже многосрочник, и идет уже в лагерь в восьмой раз. Вася припотел попал в тюрьму по второму кругу за мошенничество. Но слова о своих делах все произносили тихо, словно посылая их прямо в ухо спрашивающему. Лишнего не говорили. Подробности и имена подельников опускали. Извечная привычка таиться и опасаться наседки.

Но подробности никто не спрашивал. Могли расценить как проявление интереса. А где интерес, там и кум[48].

- Ну, Фокусник, ты прямо в цвет попал[49], - с удовольствием повторял Белка, принимая градусы в свой желудок. - Ничтяк[50]!

- За что тебя Белкой обзывают? - спросил я, разливая неразбавленный спирт в кружки.

Белка, прокоцаный[51] вор, радостно заулыбался:

- Было дело. Старая история. Лет десять назад торчал я в одном из лагерей на БАМлаге. К нам в Индию[52] забежал бельчонок. И прижился у нас на казенном пайке. Веселый такой. Потешный. Зверек махонький, это не человек, от него подлянок не дождешься. А особенно он ко мне привязался. Куда я, туда и он. Я его по лагерю за пазухой носил. Прям не бельчонок, а зэка-бродяга. Хлеб перед ним положишь - возьмет, а чтоб скрысятничать[53], то никогда. Как шмон[54] начинается какой в бараке - он сразу прятался, да так ловко, что попугаи его никогда найти не могли. Никому из них в руки не давался, всегда убегал. И заметили мы, как честный вор с чистой душой позовет: сразу приходит, а сука конченая - никогда. Бельчонок этот трех сук нам показал. Они признались и смерть приняли. Умный бельчонок был. Вот и прозвали меня Белка, за то, что я с ним был неразлучно. Бурят один из шаманов с нами сидел, говорил, что душа в нем человеческая, видимо, маялся кто-то из наших, не принял бог его душу.

- И куда он потом делся? - спросил Вася с неподдельным любопытством.

- В тайгу, домой ушел. Отсидел с нами срок и ушел. Я его потом несколько раз видел. Сидит на сосне и на лагерь смотрит… Выпьем, корешки?

Воров не называют по имени и отчеству. Только по имени или по Кличке. Меня все теперь называли Михаил, уважительно добавляя пахан. Вадим и Константин оказались матерыми ворами черной масти и, чувствуя их не только поддержку, но и готовность к беспрекословному подчинению, я почувствовал себя увереннее. Я, слившись с действительностью, наконец, ощутил себя в тюрьме, как в стенах родного дома. Не на свободе, но среди своих. Чужой среди своих, если быть до конца правильным…

19 июня 1949 года. 18 часов 17 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

***

В нашу камеру вечером пришел новый пассажир, бытовик по имени Матвей. Он шел в тюрю третий раз и был не порчак[55]. Дважды он судился за кражи еще до войны. В лагере он подал заявление о желании попасть на фронт. Воевал. Получил ранение. Затем госпиталь и снова передовая. Хотя он не был вором в законе, но калачом был тертым. Как-то само получилось, что он примкнул к нашей хевре.

Матвей не был вором в законе, но держался без лишних понтов по своей масти и воровской закон чтил правильно. Уважительно относился к нему. Матвей был “серым” вором и не скрывал этого. Быть серым вором в этом времени было достаточно сложно. Люди, которые решились на такой шаг заслуживали огромного уважения. Без поддержки хевры, давать отпор бандам беспредельщиков было достаточно рискованно. Но и в “махновцы” такие люди не шли в силу своих убеждений. Поэтому Матвей был интересной, колоритной фигурой, вор, которых называли “один на льдине” или во множественном числе “челюскинцы”. Матвей, развязав свой сидор, вытащил одеколон, который мы использовали по прямому “назначению”.

- Стояли мы на Карельском фронте, - рассказывал Матвей. - Места там были благодатные. Природа чистая, нетронутая. Озера. Леса дикие, громадные, как у нас в Сибири, можно так схорониться, никто в жизнь не найдет. А фронт у нас спокойный был. Не атак, не бомбежек. Стояли взвода в глухой обороне на расстоянии нескольких километров друг от друга. И у Фрицев картина такая же. Мы их из окопов видим, они нас. И представляете, от этого безделья мы даже стрелять разучились. С Фрицами мы, конечно, не любезничали, но часто в нейтралку случалось ходить обменивать у немцев сало на табачок и шнапс. Только правило было установлено: во вражеские окопы ни ногой. Это как дезертирство могли расценить. Вот, значит, как жили. А тут такое дело случилось. Мы на высотке оборону заняли, и немцы на высотке расположились. А в низине родничок был. Вода там чистая, холодная, аж зубы ломит. К этому-то родничку мы и ходили по воду. Там и для кухни полевой воду набирали. Ну и немцы от нас тоже не отставали. Как-то раз к нам в пополнение два солдатика молодых пришли. Худые оба, малорослые, видно в тылу не сладко им жилось. Они как-то раз вместе за водой пошли. Обратно вернулись без ведра и с битыми мордами. Плачут оба жалостливо. Оказалось Фрицевские повара их обсмеяли, а потом и отутюжити. Наши разозлились, про оружие даже не вспомнили, колья похватали. Хотели по-деревенски немцев проучить, да вовремя остыли. Но на следующий день наши мужички выбрали двух ребят из взвода поздоровее да позадиристее и отправили немецких поваров у родничка встречать. Наши дождались и так Фрицам накостыляли, что те еле живые обратно приползли.

Все заулыбались, услышав такую необычную развязку.

- А дальше, - рассказывал Матвей, - все по-старому пошло. И смотри, как интересно получилось: никто из немцев в отместку огонь не открыл. Поняли, суки, значит, что сами виноваты. И наши тоже не стреляли[56].

Мы его приняли в свою стаю. Это было не западло. По крайней мере я так не посчитал. И в будущем был рад, что не ошибся в Матвее…

21 июня 1949 года. 13 часов 15 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

***

- Рабер, на выход! - услышал я слова вертухая, открывшего дверь камеры. Я встал и не спеша вышел. Дважды я уже был на допросе. Этот очередной. Неприятное дело, но все-таки какое-то развлечение.

В следственном кабинете, куда меня привели, я не ожидал встретить знакомого мне опера старшего лейтенанта Соколова. На столе, за которым он сидел, не было видно никаких бумаг, вообще ничего. Странный допрос!

- Присаживайтесь, Михаил Аркадьевич Рабер, он же Наум Исаакович Штерн, он же Фокусник, - произнес Соколов.

- Благодарю, - ответил я, присаживаясь. - Курить разрешите?

- Курите! - вдруг разрешил Соколов. Я извлек из кармана коробку папирос “Пушка” и прикурил от спички, которую тут же зажег. Я немного тянул время, бросая на Соколова быстрые, незаметные взгляды. По тому, как он себя повел изначально, складывалось впечатление, что ему что-то от меня нужно и он старается выглядеть неким добрячком.