Золотое перо (СИ)

   Она стала страшная и знакомые перестали ее узнавать и люди стали оглядываться на нее на улице.

   И видели ее однажды напротив ворот Союза Писателей, который она давно игнорировала, стояла она будто бы пьяная и сказала зло:

   - Союз писателей!

   И трудно было понять, что она хотела этим выразить.

                                  11

   Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.

   Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой  и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.

   В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, - то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.

   И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе № 81 и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью "Восьмое марта близко-близко...", наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.

   Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать.

   Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые ощущения уверенности в будущей жизни и здоровья, которые неотделимы от существа любого человека. И кажется им, что это будет вечно. Вот как ей когда-то казалось.

   Она открыла окно и села на диван.

   Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.

   На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только вокруг дачи Вероники Тушновой стояла тишина.

                                 12

   Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов.  Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.

   Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в синие халаты служителя, и остановился над гробом.

   Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.

   - Прости, мой товарищ, - проговорил поэт. - Прощай.

   И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:

                         В аллеях не растопчешь кровь, -

                         нахлынет грусть рябинных взоров.

                         Я приношу свою любовь

                         на гладь кладбищенских узоров.

   И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел свой взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: " Ну что же вы меня живую хороните?.." И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.

   - Видел?.. - спросил он друга Сашку.

   - Ну, - ответил тот без всякого выражения.

   Они тут же вышли и пригласили врача.

   - Ничего особенного: стигма, - сказал светило, - У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.

   Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям.

   - Посмотри, какое знамение, - проговорил Владик, - И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..

   - Она всегда была сумасшедшая, - сказал друг Саша, и Владик вздрогнул.

   - Ты знаешь, - сказал Владик, обежав друга Сашу и подойдя к нему с другой стороны и взяв его под руку, - когда я начал писать стихи, мне часто казалось что это черт толкает меня под локоть. Один раз мне даже почудилось что он дышит мне в ухо. Тут я резко повернулся: смотрю, он стоит! Если бы ты только видел, какая у него была рожа!

   - Да?.. - проговорил друг Саша и остановился.

   Он долго молчал покачиваясь на концах своих ботинок и осмысливая что-то. Его   помутненные глаза постепенно приобрели осмысленное выражение. Он внимательно смотрел на Владика.

    - Да?.. - еще раз спросил он, - По этому поводу нужно бы выпить.

    Владика оскорбило и поразило, что этот человек, сейчас, от гроба, уже забыл свою покойную жену, забыл ее, забыл сразу, мгновенно, еще не отойдя от могилы. Ведь ее прах еще не зарыли! А бытовые нужды и интересы уже увели Сашу от покойной жены и от ее памяти.

     - Ну что же ты! - продолжал Саша в свою очередь прихватив друга под руку и увлекая его к боковому выходу из Ваганьковского кладбища, - Пойдем со мной. Пойдем! Гуляем на мои!.. Денег у меня много. Смотри, сколько в карманах... Всех денег которые от нее остались все равно пропить невозможно, их слишком много... Нам хватит!..

   - Пошли, - ответил поэт Бухнов, опустив забубенную голову. - Ты прав! Ты прав! Все равно без бутылки тут уже не разобраться.

   - Я всегда прав! - говорил друг Саша, увлекая приятеля в боковую аллею мимо могилы Есенина и еще дальше на узкую протоптанную в снегу в стороне за могилками незаметную тропинку уходящую в угол к самому краю кладбища и заканчивающуюся неширокой железной дверью и железными воротами, сваренными из металлических труб, где в деревянном ящике копятся использованные метлы и лежит покрашенное красной краской старое проржавевшее пожарное ведро. "Вот, вот чем заканчивается жизнь человека." - подумал поэт.