Точка Лагранжа (Сборник)

— Что это? — спросил я, отшатываясь от подрагивающего бело-золотого бока. — Кто это говорит?

Волшебник внимательно посмотрел на меня, как будто решая, не прикидываюсь ли я дурачком.

— Твой друг. Тот самый друг, которому ты так красочно описал наш с тобой Город.

— Где он? — закричал я, не обратив внимания на слова «наш с тобой». — Он там, внутри? Выпустите! Выпустите его немедленно!

— Кого? — поинтересовался Волшебник, с готовностью раскрывая секатор. — Твоего друга? Как можно выпустить того, кто сгорел и превратился в кучку серого пепла? Ты считаешь, что я держу его взаперти? Смотри, сейчас я разрежу конус, и ты увидишь, что там никого нет…

Он поднял руку и занес страшный изогнутый клюв, намереваясь вонзить его в податливую мягкую поверхность. В эту секунду конус затрепетал еще больше, будто бы предчувствуя удар, и я отчетливо представил себе, как лезвие, проткнув бело-золотую шкуру, вонзается в спрятанного внутри Леху. Я пронзительно закричал, и Волшебник опустил секатор.

— Не хочешь, чтобы я его трогал? Пожалуйста, не буду. Только не надо так кричать, — попросил он, страдальчески сморщившись. — Я отвык от громких звуков, знаешь ли. Итак, могу ли я считать, что ты мне поверил?

— Где он? — упрямо повторил я, косясь на секатор. — Где Леха? Пусть его нет внутри, но откуда тогда идет голос?

Волшебник задумчиво почесал светлую бровь.

— Хороший вопрос, — пробормотал он. — А ты никогда не задумывался, почему жужжат металлические цветы? Кстати, твой друг пришел сюда именно за ними… Видишь ли, звуки вообще могут долгое время существовать сами по себе. Вот эхо, например. Ты крикнул и замолчал, а оно еще долго будет повторять твой крик. Так и тут. Считай, что голос, который ты услышал, всего лишь эхо твоего погибшего друга.

— Значит, он был здесь! Значит, он прошел через Дверь! Но ведь он обещал, что никогда не пойдет сюда без меня…

Я оглядел бело-золотой конус едва ли не с ненавистью.

— Он не обманул тебя, — поспешил вступиться за Леху Волшебник. — Никакой Двери он вообще не заметил. Просто оказался по эту сторону, вот и все. Так оно обычно и бывает, мой мальчик…

— Бывает с кем? — крикнул я. — Я всегда проходил в Дверь, ясно? А больше здесь никого и не было!

Родители, разумеется, учили меня, что перебивать взрослых нехорошо. Но Волшебник вроде бы не обиделся.

— Так обычно бывает с теми, кому показывают дорогу в Город, — терпеливо объяснил он. — Ты же пришел сюда сам, не так ли? А твой друг попал в Город потому, что ты показал ему дорогу.

— Никакой дороги я ему не показывал, — возмутился я. — Как я могу показать то, чего сам не знаю?

— Ты рассказал ему о Городе, — безжалостно прервал меня Волшебник. — Ты очень хорошо все описал. Так хорошо, что он легко вообразил себе это место, а ведь вообразить Город — значит почти что оказаться в нем. Вот что значит показать дорогу, мальчик мой. Я рад, что не ошибся в тебе…

— Что вы с ним сделали? — тихо спросил я, чувствуя себя предателем. — Почему он свалился в этот колодец? И голос… почему я слышал здесь его голос?

На этот раз я ничего не успел сделать — изогнутый стальной клюв взлетел и опустился, вонзившись в бело-золотой бок конуса. Послышался тихий шелестящий звук, как будто из воздушного шарика выпустили воздух, и я увидел, как по поверхности сооружения прокатилась волна крупной дрожи.

— Потому что часть твоего друга навсегда останется здесь, — пояснил Волшебник, вспарывая трепещущую плоть конуса.

Раскрылась широкая черная щель, отороченная по краям бело-золотой материей. Внутри что-то дышало, надувалось и опадало, переплетались какие-то трубы, хлюпала какая-то жидкость. Зрелище было настолько неприятным, что я поспешил отвернуться. Единственное, что я успел уловить, — внутренности эти ничем не напоминали высохшие пчелиные соты тех конусов, что стояли у янтарной дороги.

— Они все разного возраста, — объяснил Волшебник, будто прочитав мои мысли. — Молодые, такие, как этот, — живут, переваривают пищу, поют песни. Потом они начинают потихоньку высыхать и мало-помалу превращаются в те развалины, куски которых лежат у тебя под кроватью…

Я замолчал, пытаясь представить себе, каково это — быть эхом, запертым в утробе гигантского то ли растения, то ли животного, обреченного на превращение в известковый купол. Мне стало жутко.

— Подумай о том, что твой друг будет жить еще долго, — негромко сказал Волшебник. — По крайней мере, его голос… ты даже можешь с ним поговорить, если, конечно, не боишься…

Но мне уже не хотелось ни с кем разговаривать. Я с трудом сдерживал желание развернуться и драпануть со всех ног к Двери, за которой остался мой привычный, понятный мир. Когда-то, при первой встрече с Волшебником, я именно так и сделал, но теперь я стал старше и не мог позволить себе столь явное проявление трусости.

— Я больше никому не расскажу о Красном городе! — крикнул я, медленно отступая от конуса. — Никому, никогда, слышите?

Волшебник рассмеялся и снова пощелкал секатором. Рваная рана на боку трепещущего сооружения быстро затягивалась, становясь похожей на розовый лишай или расчесанный укус комара.

— Это твое дело, мальчик. Раз уж ты нашел Город сам, без чьей-то подсказки, ты волен делать здесь все, что хочешь. Но если ты когда-нибудь все-таки решишься рассказать кому-нибудь о Городе, знай, что этот человек непременно сюда попадет. Потому что ты не простой мальчик, а Проводник.

— Что это значит? — дрожащим голосом спросил я. Волшебник находился уже довольно далеко от меня, но я все еще боялся, что он может прыгнуть на меня, схватить и затолкать в один из этих ужасных живых конусов.

— Когда-нибудь ты поймешь, — с добродушной улыбкой ответил Волшебник. — А пока тебе надо только запомнить, что любой человек, которому ты расскажешь о Городе, рано или поздно окажется здесь. И чем красочнее будет твой рассказ, тем короче будет его дорога…

Он подмигнул мне, потом повернулся спиной и шагнул куда-то в сторону, мгновенно пропав из виду. Это был предпоследний раз, когда я встречался с Волшебником.

В течение года, прошедшего после гибели Лехи, я не позволял себе даже думать о Красном городе. Точнее сказать, не думать о нем было так же невозможно, как и о пресловутой желтой обезьяне, но я мужественно гнал эти мысли прочь. Дверь временами возникала передо мной — то дома, то на улице, — словно призывая одуматься и продолжить исследование таинственного красного мира. Я неизменно отворачивался и уходил прочь, втайне надеясь, что Дверь, обиженная таким невниманием, перестанет являться мне вовсе. Этого, однако, не произошло, и, когда мне исполнилось четырнадцать, былая решимость навсегда забыть о Красном городе выветрилась из моей души. Однажды утром я снова перешагнул порог и оказался посреди бурой, усыпанной пористыми камнями пустыни. На горизонте громоздились руины Города, похожие на кубики, разбросанные по земле исполинским ребенком. Здесь все было по-прежнему, здесь ничего никогда не менялось, и ощущение это наполнило мою душу невыразимым покоем. Внезапно я понял, как же мне не хватало Города все это время. Поднял с земли камешек и, запустив его в сторону ближайшего конуса, двинулся по дороге из черного янтаря к городским воротам.

Еще четыре года я посещал Город постоянно. В школе мы ходили в двухдневные турпоходы, и я приучился всюду таскать с собой флягу с водой и спички. С этими нехитрыми запасами я мог пройти куда большее расстояние и добраться до самых заповедных уголков Города.

Я расскажу вам о том, что видит человек, оказавшийся за городскими воротами. Сразу за полуобвалившейся кирпичной стеной черная дорога обрывается, словно обрезанная ножом. Пространство, примыкающее к воротам, завалено обломками кирпичей, камнями, какими-то проржавевшими металлическими конструкциями и вообще весьма напоминает свалку. По краям этой свалки расположены ямы с гудящими цветами, засыпанные мелкой красно-бурой пылью. Я не знаю, насколько они глубоки — во всяком случае, палка длиной с мою руку свободно уходит в пыль, не встречая никакого сопротивления.