Миротворец

— Прекратите! Прекратите!

Солдат стряхивает ее движением плеч, словно муху. Другой солдат силой усаживает ее на стул. Когда взгляд его падает на её лицо, он содрогается всем телом. Рэчел продолжает кричать, она просто кричит, не произнося никаких слов.

Дженни не кричит. Она ныряет под стол и прижимается к плечу Мак-Хейба, и лицо ее скрыто волнами золотистых волос.

— Вас, проклятых докторов, надо запереть здесь раз и навсегда! — рычит главный охранник, перекрывая вопли Рэчел. Слова доносятся сквозь шлем так четко, словно на солдате ничего не надето. — Думаешь, тебе позволено шастать туда-сюда, заражать нас всех?

— Я… — начинает Мак-Хейб.

— Пошел ты! — говорит охранник и стреляет в него.

Мак-Хейб сползает по стене. Дженни подхватывает его, отчаянно пытаясь поднять обмякшее тело. Солдат стреляет снова. Пуля задевает запястье Дженни, дробит кость. Третий выстрел — и Мак-Хейб падает на пол.

Солдаты уходят. Крови совсем мало, только две небольшие дырочки в тех местах, где пули вошли в тело. Мы здесь, Внутри, не знали, что теперь у них такое оружие. Мы не знали, что пули могут так убивать. Мы ничего не знали.

— Ты это сделала, — говорит Рэчел.

— Я сделала это ради вас, — отвечает Мэйми. — Ради вас!

Они стоят в противоположных концах кухни, Мэйми прижимается спиной к двери, которую она только что закрыла за собой, вернувшись наконец домой, Рэчел стоит у той стены, у которой умер Том. Дженни, напичканная снотворным, лежит в спальне. Хэл, юное лицо которого искажено яростью оттого, что он не смог противостоять пятерым вооруженным охранникам, сбегал за врачом, живущим в блоке J, и застал его перевязывающим ногу козе.

— Ты это сделала. Ты. — Она говорит с трудом, глухим голосом.

Кричи, хочется мне сказать. Рэчел, кричи.

— Я сделала это, чтобы спасти вас!

— Ты сделала это, чтобы я навсегда осталась в этой тюрьме. Как ты.

— Ты никогда не считала это место тюрьмой! — кричит Мэйми. — Ты же была счастлива здесь!

— А ты никогда не будешь счастлива. Никогда. Ни здесь, ни где-либо еще.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть этого ужасного, взрослого выражения на лице моей Рэчел. Но в следующее мгновение она снова становится ребенком, бежит мимо меня в спальню, содрогаясь от рыданий, и хлопает дверью.

Я смотрю Мэйми в лицо.

— Зачем?

Но она не отвечает. И я понимаю, что это не имеет значения; я не поверила бы ей, что бы она ни сказала. Она не отвечает за свои действия. Она больна, она в депрессии. Теперь мне приходится поверить в это. Она моя дочь, и ее мозг пострадал так же, как и ее кожа, изуродованная страшными болячками. Она жертва болезни, и никакие ее слова не смогут ничего изменить.

Скоро утро. Рэчел стоит в узком проходе между кроватью и стеной, складывая свою одежду. На покрывале сохранился отпечаток тела Дженни, которая здесь спала; саму Дженни Хэл Стивенсон отвел в ее барак, где ей, проснувшись, не придется видеть Мэйми. На грубо сколоченной полке рядом с Рэчел горит масляная лампа, отбрасывая тени на новую стену, от которой исходит запах средства против термитов.

Одежды у Рэчел немного. Синие колготки, старые, неумело заштопанные; свитер с торчащими нитками; две пары носков; юбка, которую она надевала на танцы. Все остальное — на ней.

— Рэчел, — говорю я.

Она не отвечает, но я понимаю, чего ей стоит это молчание. Даже такое небольшое неповиновение, даже сейчас. И все же она уходит. Используя связи Мак-Хейба, она уходит Наружу, уходит, чтобы найти подпольную лабораторию по производству лекарства. Если его коллеги разработали следующее поколение препарата, она возьмет его с собой. И даже если лекарства нет, она все равно пойдет. И по пути постарается заразить своей болезнью как можно больше людей, заразить депрессией и отвращением к насилию.

Она считает, что это ее долг. Из-за Дженни, из-за Мэйми, из-за Мак-Хейба. Ей шестнадцать лет, и она верит — несмотря на то что она выросла Внутри, она верит, — что должна что-то предпринять. Даже если это окажется ошибкой. Лучше сделать ошибку, решила она, чем вообще ничего не сделать.

Она понятия не имеет о жизни Снаружи. Она никогда не смотрела телевизор, никогда не стояла в очередях за хлебом, никогда не видела "домов крэка" и кровавых фильмов. Она не знает, что такое напалм, пытка, нейтронная бомба, групповое изнасилование. Для нее Мэйми, с ее смятением и эгоистическими страхами, воплощает высшую степень жестокости и предательства; неуклюжие, робкие домогательства Питера — самую страшную опасность; кража цыпленка — преступление, перед которым меркнет все остальное. Она никогда не слышала об Освенциме, Канпуре, [10] инквизиции, боях гладиаторов, Нате Тернере, [11] Пол Поте, Сталинграде, Теде Банди, [12] Хиросиме, Ми-Лаи, [13] ручье Вундед-Ни, [14] Бабьем Яре, Кровавом воскресенье, Дрездене [15] и Дахау. Выросшая в атмосфере вялости и инертности, она ничего не знает о ярости, вызываемой депрессией, об эпидемии разрушения, развязанной нашей цивилизацией, которую так же сложно остановить, как заразную болезнь.

Я не думаю, что она сумеет найти подпольных ученых, что бы там ни рассказывал ей Мак-Хейб. Не думаю, что, выйдя Наружу, она сможет заразить сколько-нибудь значительное число людей. Не думаю, что она пройдет большое расстояние, прежде чем ее схватят, вернут сюда или убьют. Она не может изменить мир. Он слишком старый, слишком устойчивый, слишком злой. У нее ничего не получится. Нет на свете силы мощнее разрушения.

Я собираю вещи, чтобы идти с ней.

Nancy Kress, "Inertia", 1990

Антология "Апокалипсис". СПб.: "Азбука-классика", 2009

Перевод Ольги Ратниковой