Великий зверь Кафуэ<br />(Забытая палеонтологическая фантастика. Том XI)

Из воды на расстоянии одной восьмой мили от нас показалась голова чудовища. Вероятно, оно нырнуло и проплыло под лодкой. Чудовище высунуло шею, несколько секунд оглядывалось по сторонам и затем направилось к нам. Зная, что пули не смогут его остановить, мы заработали веслами. За одним из островков мы потеряли существо из виду и были весьма этим довольны.

Было очевидно, что наши ремингтоны, способные уложить на месте разъяренного слона или льва, не могли защитить нас от подобных животных. Следы заставляли предположить, что в озере водятся и особи покрупнее; следовательно, самым удачным решением представлялось как можно скорее покинуть озеро и вернуться с пулеметом или другим подходящим оружием. Кроме того, индейцев невозможно было заставить снова сесть в лодку даже под угрозой расстрела.

Вернувшись в Мадейру, мы повстречали группу белых, занятых на строительстве железной дороги. Почти все они оказались молодыми инженерами, канадцами и новичками в джунглях. Они вежливо выслушали рассказ о наших приключениях, но вскоре мы узнали, что некоторые из них записали нас в лжецы, другие решили, что мы выжили из ума от болотной лихорадки или по какой-то причине пытались их надуть.

Таков был мой первый малоприятный опыт. Расставаясь с Пфленгом в Паре, мы договорились, что забудем о случившемся и больше никому не станем об этом рассказывать. Пфленг умер от лихорадки в Розарио 4 марта 1909 года. Как я обещал в самом начале, я изложил все, как было — читатели же вольны сами решать, что им думать по этому поводу.

Должен добавить, что меня попросили указать район, где мы встретили чудовище, и я попытался это сделать со всей доступной мне точностью. Местность находится в четырех градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы; добраться до нее будет легче всего, если плыть вверх по течению реки Солимоэс [16].

Ричард Дехан. Великий зверь Кафуэ [17]

Дело было на нашей ферме, на границе с юго-восточной Родезией и в семидесяти милях от концессии Тули, спустя года три после войны.

Бушевала сентябрьская гроза; широкие зеленые листья табака волновались, как волны океана, который я дважды пересек, вначале уехав в дождливую и печальную Ирландию, страну моей покойной матери, а после вернувшись на землю отца, деда и прадеда.

Акации, молочай и верблюжьи деревья, росшие по берегам протоков и оросительных каналов, весь день заламывали свои ветви-руки, как женщины макалака на туземных похоронах. Наступила ночь: деревянные ставни были закрыты, окна с частым переплетом заперты на защелки, и тем не менее они продолжали дрожать и сотрясаться, словно какие-то злоумышленники пытались проникнуть в дом извне. С больших потолочных балок и поперечных стропил кухни хлопьями осыпалась штукатурка, ложась белыми горстками пыли на крепкий стол из коричневой древесины паркии, где лежала раскрытая голландская Библия отца. В черных волосах его склоненной над Писанием массивной головы также виднелись серебристо-белые нити и прожилки, вот только их, в отличие от известки, невозможно было стряхнуть рукой.

Он пал в начале войны, этот белый снег скорби, окрасивший тяжелые завитки грубых черных волос. Моя молодая красавица-мать, ирландка с севера, была убита в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады [18]. Отец мой служил тогда в государственной артиллерии [19] — и теперь вы понимаете, отчего ужасные сомнения согнули его могучие плечи и осыпали черные волосы пеплом горя.

Вообразите и меня, в курточке и коротких домотканых штанишках: я сижу на скамеечке в тени стола и гляжу на мрачную сильную фигуру в кресле с плетеным сиденьем.

Отец и не думал ложиться спать в ту ночь. Вода уже захлестывала дамбу, и новые потоки, мчащиеся по промоинам с холмов, могли вот-вот снести высокую стену из скрепленных глиной обтесанных валунов или затопить дамбу и уничтожить труд многих лет. Крышу, разрушенную снарядом британской пушки, давно починили, но мастера пошли не те, что когда-то. Отец лишь качал головой, поглядывая на новую кладку, а штукатурка продолжала осыпаться, будто подтверждая его грустные выводы.

Я упросил отца позволить мне остаться — не хотелось лежать одному на огромной кровати в его комнате. Я клевал носом, борясь со сном, и американским перочинным ножиком с двумя лезвиями вырезал из куска дерева маленькое каноэ, которое собирался завтра же отправить в плавание по лужам. Отделывая нос каноэ, я вспомнил рассказ, услышанный предыдущим вечером.

Его поведал нам состоятельный приезжий, управляющий угольной шахтой, направлявшийся в Булавайо. Он провел ночь под нашим кровом, а утром уехал в Тули. Я восполнил пропущенное им, с запинками прочитав английскую газету трехнедельной давности, забытую гостем.

Я строгал, и вспоминал, и крошечное каноэ вдруг выросло и раздалось у меня в руках. Я нес его на спине через лес тростника и высоких трав, раздвигая стебли толщиной в руку, и соленый пот стекал мне в глаза… Потом я очутился в каноэ и, гребя единственным веслом, пересекал в своем хрупком капризном суденышке стоячие заводи черной воды, поросшие широкими колючими листьями болотных кувшинок с чудесно окрашенными цветами посередине. К носу каноэ было прислонено дедовское ружье-слонобой, инкрустированное оружие с дулом из потускневшей стали, ромбовидным ложем и блестящим затвором, которое моим детским глазам представлялось самым желанным и великолепным из всего, чем только мог обладать взрослый.

Из зарослей тростника с шумом взлетела большая птица [20], но разве станет охотник бить птицу из слонобоя? В черных заводях плавали утки. За двадцатифутовой стеной тростника и травы послышался плеск: из воды выпрыгнула и плюхнулась обратно большая рыба. Я поднял глаза. С неизмеримых высот чистейшего ужаса на меня глядела Тварь из рассказа и газеты.

Я выронил маленькое каноэ и вцепился в ногу отца.

— Что с тобой, mijn jongen? [21]

Он тоже будто пробудился от сна наяву. Представьте, как его широко раскрытые, словно выгоревшие серые глаза печально выглянули из темных провалов под косматыми бровями, утратили глубокую задумчивость и остановились на моем детском лице…

— Тебе привиделся великий зверь долины Кафуэ, и ты хочешь спросить меня, дам ли я тебе отцовское ружье, когда ты подрастешь, чтобы ты смог выследить и убить зверя. Верно я говорю?

Отец охватил огромной коричневой мозолистой рукой свою длинную черную бороду, превратив ее, по обыкновению, в косичку. Он перевел взгляд с моего пухлощекого лица на старомодное ружье восьмого калибра с патронами на дымном порохе, висевшее на стене на леопардовой накидке, и что-то похожее на улыбку тронуло его скорбно сжатые губы под кустистыми черно-седыми усами.

— Ружье ты получишь, малыш, когда подрастешь, а может, 450-й манлихер или 600-й маузер, лучшее, что продают к северу от Трансвааля, с патронами на кордите и разрывными или коническими пулями. Но прежде, чем я потрачу деньги на такое ружье, ты должен пообещать мне, что никогда не станешь убивать того зверя. Дай мне слово!

Мысль о торжественном соглашении, что запретит мне охотиться на полумифического дракона из болот Верхней Родезии, даже моему затуманенному детским тщеславием сознанию показалась фантастической, если не абсурдной. Однако отцовские глаза не смеялись, они приказывали, и я выпалил обещание:

— Nooit, nooit — я не буду убивать зверя! Пусть он лучше убьет меня!

— Ты сын своей матери и не нарушишь клятву! Иначе ты, плоть от плоти моей, сделаешь своего отца клятвопреступником!

Сильный голос отразился от потолочных балок, соперничая с ревом рвавшегося в дом ветра, и затих на овечьей шкуре у огня, сложив крылья и переводя дыхание.