Танк смерти. Советская оборонная фантастика 1928-1940

Саттар Ерубаев

О БУДУЩЕЙ ВОЙНЕ

(1934)

Один из моих товарищей, бывало, удивлял и поражал нас своей необычной, довольно своеобразной точкой зрения на что-либо, своими неожиданными и, в общем-то, интересными рассуждениями. Да вы знаете его, я говорю о Рахмете.

За его увлеченность, умение затевать необыкновенные и горячие споры мы прозвали Рахмета философом. Да он в какой-то мере и был фантазером-философом. Особенно любил он доказывать, что главным законом познания нужно, якобы, считать метод сравнения. Всякую вещь, все жизненные явления он как бы подводил под категорию сравнения. Такой категории я что-то не встречал в философии и к тому же думал, что в науке и жизни далеко не все нуждается в сравнении и поддается сопоставлению. Но Рахмет все-таки отстаивал свое.

— Подумай сам, — говорил он, — как ты, к примеру, узнаешь, насколько хороша наша сегодняшняя жизнь? Разве можно обойтись без ее сравнения с нашей прошлой жизнью? Если даже, скажем, покупаешь кило хлеба, так ведь его обязательно взвешивают, сличая с килограммовой гирей. Вот перед тобой две палки. Которая из них длиннее? Попробуй не сравнить. Ну и так далее. Конечно, это элементарные, так сказать, примитивные формы сравнения. Но не с них ли пошла в науке одна из сложнейших абстракций?

Рахмет приводил много примеров. Из нашей повседневной жизни, из области политики, из различных сфер науки. «Вроде бы одноцветен солнечный луч, — говорил он. — Белый, прозрачный. Но вот оказалось — этот самый белый пучок света состоит из семи цветов: красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового».

Известно, например, что красный цвет преломляется и распространяется в воде и воздухе быстрее, чем синий цвет. Чтобы доказать это, наверное же, необходимо было сравнить скорости их волн в той или иной среде, узнать длину волны светового потока, которая, кстати, не превышает одной миллионной части миллиметра (миллимикрон). Или взять химические элементы. Атомный вес азота — 14.007, неона — 20.183, радия — 225.97. Определение такого различия в весах тоже ведь потребовало какого-то сопоставления.

— В жизни нет ничего, что было бы не подвластно сравнению. Прогресс, регресс, всякое движение и развитие — все это познается через сравнение, — говаривал Рахмет.

В прошлом году Рахмет, Лиза, Иван и я побывали в Ленинграде в гостях у академика Вознесенского — отца Лизы. Он, хотя и намного старше нас, а обращался с нами всегда как-то по-свойски, словно был нашим ровесником. Кто не знал нашего академика, человека с мировым именем и мировой славой, человека величайших знаний? Он — известный металлург, но, что удивительно, преуспел и в области авиации, будучи учеником «отца русской авиации» знаменитого профессора Жуковского.

Чтобы не надоедать чересчур академику, мы с его согласия сняли себе номер в гостинице, но часто бывали у него дома. Однажды, когда мы гуляли по улицам Ленинграда, Рахмет завел разговор о «категории сравнения», высказав по этому поводу свое мнение. Аркадий Евгеньевич, сдвинув очки на лоб, и, взглянув на нас, рассмеялся.

— Ой, друзья вы мои, до чего же это интересно! Да-да… Ну, а красоту моей вот Лизы как и с чем можно сравнить? — сказал он весело, взглянув на дочь. Мы тоже рассмеялись.

Накрапывающий дождь вдруг усилился, пошел белым ливнем, наполняя бурлящим потоком асфальтовую улицу. Академик стоял, не обращая на это внимания.

— В самом деле, интересно, а? — повторял он, протирая платочком очки и, видать, о чем-то раздумывая. — Ну вот что, друзья мои, — сказал он потом. — Приходите-ка завтра ко мне. Я вам покажу кое-что. На том и договорились.

Академик ушел, обняв за плечи дочь. А мы еще долго смотрели им вслед, спрятавшись за угол дома. И академик, и его светлоликая, прекрасная дочь Лиза были для нас очень дорогими людьми.

На следующий день мы застали академика в его лаборатории. Он взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков. Обняв нас, он с улыбкой обратился к Рахмету:

— Ну, так что, философ, ты доказывал вчера?

— На мой взгляд, в жизни нет ничего, что не поддавалось бы сравнению. Только так мы и познаем ее, — сказал Рахмет.

— Что ж, — произнес академик и попросил нас сесть в кабину небольшого самолета, стоявшего у стены. Мы и раньше видели его, и все время принимали за очень удачно скроенный макет.

Как только захлопнулась дверца кабины, сразу же стало темно. И в самолете, и в самой лаборатории. Такое чувство, будто мы взлетели, хотя и не слышно никакого гула мотора. Но самолет явно набирает высоту, рассекая крыльями летний воздух. Над нами открылось звездное небо, а внизу — убегающая земля. Вон серебристая змейка Невы и дома — все меньше и меньше, как спичечные коробки.

— Что за чудеса? — вздрогнул я. — Как взлетели, куда летим?

— Мы летим в завтрашний день, — ответила Лиза, сидевшая за штурвалом самолет а.

В какой-то момент издалека-издалека, вроде бы из недосягаемых глубин, похоже, из-за тех вон, оставшихся внизу черных гор, раздался голос академика, гулкий и странный. Этот голос увлек меня неожиданно в необыкновенные фантастические дали…

Жизнь в Токио, всего минуту назад бурлившая, как кипящая вода в горячем котле, вдруг, в один миг, оборвалась и заглохла. Люди на только что кишевших как муравейник улицах и площадях, в битком набитых парках, как по команде, остановились разом, онемели и замерли. В самый разгар дня, неизвестно отчего, все живое в Токио впало в мгновение ока в падучую дрему. Впало в глубокий сон. Группа полицейских, мчавшаяся куда-то, будто сраженная одним резким ударом, сникла тут же на мостовой. Несколько мелких торговцев, так ошалело гнавшихся за воришкой и наконец нагнав его, повалились вместе с ним и, заключив его в тесные объятия, погрузились в сладкий сон. Остановили свой бег трамваи, машины. Токио, этот громадный город, застыв в изнеможении, прекратил свое дыхание, окаменел, став похожим на безжизненно-мертвую гряду черных гор. Премьер-министр и военный министр Асахи уснул в своем кабинете за столом с надкушенным бутербродом во рту. Генерал Курава, пробравшийся украдкой в резиденцию министра финансов к его жене, так и заснул в неприглядном виде, целуя ее ножку чуть повыше колена.

Так вот и заснули враз жители Токио — два миллиона двести тысяч человек. Не уснули в городе только двое. Один из них, начальник городской полиции Цусимото, раздраженно вскочил с места, увидев, как перед самым его носом, потеряв всякое почтение к нему, растянулись на полу его подчиненные. Но, почуяв что-то неладное, в ужасе схватился за голову и, спотыкаясь о спящих, пулей вылетел из кабинета. А в коридоре… Кто- то, скрючившись, лежит на боку, кто-то уткнулся головой в пол, кто-то, с удовольствием раскинув руки и ноги, громко похрапывает. Это видение еще больше потрясло начальника полиции. Теряя сознание, вытянув руки вперед, он бешено носился по коридору, как слепой натыкаясь на стены и бревнами лежащих людей. Взглянул было из окна на улицу, но тут же отпрянул в испуге, увидев невероятно-жуткую картину. Будто беспощадно-страшный мор напал на людей, подкосив всех одним махом.