Ночной огонь

Аэромобиль пролетел над холмами, повернул на юг вдоль дороги и приземлился на ровном участке рядом с центральной площадью поселка. Четыре пассажира вышли и осмотрелись: вокруг было мало интересного. Отвечая на вопрос Джаро, прохожий указал на муниципальную клинику — в отличие от других зданий Сронка, она была построена не из покоробившихся, соединенных внахлест досок под крышей, прогнувшейся от тяжести черепицы, выложенной в два или три слоя, а из аккуратных блоков плавленого камня; плоская серая крыша клиники была изготовлена из того же материала. Джаро с любопытством разглядывал это учреждение, но оно ни о чем ему не напоминало. Когда он здесь побывал в прошлый раз, судя по имеющимся сведениям, Джаро был в полумертвом состоянии.

Доктор Фексель все еще работал в клинике и сразу вспомнил об избитом до полусмерти малолетнем пациенте: «Тогда мне пришло в голову — праздная мысль, разумеется! — что из Джаро мог бы получиться великолепный анатомический экспонат, демонстрирующий все упомянутые в медицинских учебниках травмы одновременно».

Скирль покровительственно похлопала Джаро по плечу: «С тех пор он поправился, как вы думаете?»

Фексель с готовностью согласился: «Нужно отдать должное возможностям современной медицины и навыкам доктора Солека, не говоря уже о моих скромных заслугах. Насколько я помню, однако, своим спасением Джаро обязан в основном доктору Уэйнишу — тот сумел предохранить его от поистине самоубийственных судорожных приступов патологической истерии. Это было просто невероятно, на Джаро было страшно смотреть: поистине, пароксизмы страха и ярости! Вам удалось выяснить, чем было вызвано это состояние?»

«Нет, — покачал головой Джаро. — Причины до сих пор окутаны тайной».

«В высшей степени достопримечательно! Посмотрим, смогу ли я связаться с Уэйнишем. Он должен быть у себя в кабинете, в Танциге — не сомневаюсь, что ему было бы любопытно поговорить с вами». Фексель нажал несколько клавиш на столе, произнес несколько слов, и на экране появилось бородатое лицо доктора Уэйниша. Как только Фексель представил ему Джаро, Уэйниш живо заинтересовался: «Хорошо помню ваш случай. Потребовалась модификация памяти: какое-то воспоминание оказалось настолько травматическим, что оно буквально вас убивало».

Джаро повел плечами: «Я хотел бы узнать, что произошло — и в то же время боюсь того, что могу узнать».

«Вам до сих пор неизвестны события вашего детства?»

«Я знаю очень мало. По сути дела, именно поэтому мы сюда вернулись».

«И нет никаких признаков возвращения вашей памяти?»

«Почти никаких. Иногда мне мерещится пара зрительных образов — они всегда одни и те же. Иногда мне кажется, что я слышу голос матери, но не понимаю, что она говорит».

«Возможно, разрушенные матрицы пытаются воссоединиться. Не удивляйтесь, если воспоминания будут посещать вас чаще и станут более подробными».

«Не могли бы вы как-нибудь стимулировать этот процесс?»

Уэйниш задумался на несколько секунд, после чего сказал: «Боюсь, это невозможно. Кроме того, следует учитывать еще одно обстоятельство. Даже если ваша память восстановится, вам может не понравиться то, что вы вспомните».

«В любом случае я хотел бы знать правду».

Доктор Уэйниш заторопился: «Было очень приятно с вами поговорить. Желаю удачи в ваших поисках!»

«Благодарю вас».

Четыре путешественника вернулись к аэромобилю. Поднявшись в воздух, они медленно полетели на север вдоль дороги, на высоте пятидесяти-шестидесяти метров. Дикоягодная степь простиралась справа, Ворожские холмы возвышались слева. В пяти милях от поселка Джаро напрягся. Здесь в его жизнь ворвались страх и боль. С каждой секундой ощущение становилось все острее, словно обрывки памяти сгущались и сливались — вспоминания становились все ярче, все живее. Он уже помнил, как солнце жгло ободранную кожу, как колени истирались в кровь на остром щебне, слышал торжествующие возгласы стоящих вокруг фигур, глухие удары кольев, бьющих по голове, по спине, по рукам и ногам.

Джаро указал на обочину дороги: «Здесь! Здесь это было».

Мэйхак опустил аэромобиль на землю; все они вышли, щурясь и моргая — солнечный свет слепил глаза и жег лицо. Склоны западных холмов, покрытые сухой колосящейся травой, дышали жаром.

Джаро прошел несколько шагов вдоль обочины и остановился: «Фаты нашли меня здесь. Я знаю! Тут словно воздух дрожит».

«И как ты сюда попал до того, как тебя нашли?»

Джаро протянул руку: «Оттуда. Спустился с холмов. Там была река — заросли тростника, старый темно-желтый дом». Минувшее вставало перед его глазами: «Из окна мы видели человека — его силуэт на фоне сумрачного неба. Казалось, у него в глазах мерцали четырехконечные звезды. Я испугался. Мама тоже испугалась. Мы были в замешательстве — что-то произошло, она мне что-то сказала. Я почти вспоминаю ее слова». Джаро прищурился, повернувшись к холмам: «Она... по-моему, она посадила меня в лодку... — Джаро прервался. — Нет, не так. Я сам спустился к лодке — один. Она уже умерла. И все равно я уплыл в лодке. Помню, как лодку несло вниз по течению, в темноте. А потом — ничего».

Скирль прикоснулась к плечу Джаро: «Смотри!»

Поодаль, на дороге, стояли три приземистых молодых крестьянина с маленькими черными глазами на круглых бледных лицах. Они не проявляли никаких признаков стремления подойти и поздороваться, но следили за приезжими с безразличным любопытством.

«Это могут быть те самые парни, которые тебя избили», — тихо сказала Скирль.

«Они были бы теперь примерно такого возраста», — глухо отозвался Джаро.

«Ты на них злишься?»

«Еще как! Но не думаю, что я стану что-нибудь делать по этому поводу».

Мэйхак прошелся по дороге и задал крестьянам несколько вопросов. Те отвечали с преувеличенной подобострастностью, скорее издевательской, нежели искренней. Мэйхак вернулся: «Они утверждают, что ничего не помнят ни о каком избиении. Но они врут — не из страха, а просто потому, что им нравится вводить в заблуждение чужака с другой планеты. Самое обычное дело».

«Здесь мы больше ничего не узнаем», — сказал Джаро.

Аэромобиль поднялся в воздух и, направляясь на запад, снова пролетел над Ворожскими холмами. Река, текущая с запада, омывала подножия холмов, после чего изгибалась на север и пропадала в дымке степного пространства. В пяти милях выше по течению показался прибрежный городок, отмеченный на карте: «Пойнт-Экстаз, население 4000». Так же, как в Танциге и в Сронке, стены домов в этом городке были обшиты покоробленными деревянными планками, окрашенными в различные, но одинаково поблекшие цвета. Многие дома казались заброшенными; по сути дела, все жилища здесь выглядели в той или иной степени запущенными, а все крыши — покосившимися и кривыми, подобно сбившимся набок шляпам старых пьяниц.

Реку отделяла от городка полоса топкой пустоши, местами темневшей плотными зарослями высокого бамбука. Джаро внимательно изучал ландшафт, пока аэромобиль скользил вдоль окраины: «Пока что не вижу ничего знакомого. Думаю, что мы жили ближе к реке».

Машина повернула и полетела между поселком и рекой, над полосой пустоши. Краем глаза Джаро заметил старый темно-желтый дом и тут же указал пальцем: «Вот он! Я помню этот дом!»

Аэромобиль приземлился на площадке перед домом, и все четверо вышли наружу. В грязно-желтом доме явно давно никто не жил: оконные стекла были выбиты, входная дверь над крыльцом была заколочена по диагонали длинной доской. Старая желтая краска отслаивалась от ссохшейся дощатой обшивки стен. По обеим сторонам дома буйно разрослись сорняки.

Пару минут Джаро разглядывал дом, после чего медленно приблизился к нему. Остальные продолжали стоять у машины — они словно заключили безмолвное соглашение: Джаро должен был войти в этот дом один, пока ничье вмешательство не исказило его восприятие.

Поглощенный своими мыслями, Джаро больше никого не замечал — он поднялся на крыльцо, потянул на себя доску, приколоченную к двери, и отодрал ее. Джаро надавил на дверь: та раскрылась со скрипучим стоном, освобождая проход в длинный узкий коридор. Джаро прошел внутрь и повернул в первую комнату направо. Странно! Каким маленьким и тесным казалось это помещение! Его окружали пустота и пыль; несмотря на всю свою решительность, однако, Джаро не мог не почувствовать укол меланхолического сожаления — невозможно не сожалеть о том, что когда-то было дорого, но безвозвратно исчезло.