Собиратель костей

тыню упадка, украшенную эстетскими безделушками и манекенами людей. Я больше никогда не смогу любить красивых женщин. Я узнал их слишком хорошо и слишком рано – породистых сук из отцовской «псарни». Они продажны, жадны, отвратительны в своей самовлюблённости. Лживые, плохо замаскировавшиеся проститутки, торгующие не только своими телами, но и душами. Впрочем, их души – это лишь довесок, бесплатная дешёвка, вроде кулька с символикой универсального магазина, в который продавец кладёт купленные вами трусики. То, что эти красавицы называют «любовью» на своём птичьем языке, – всего лишь их реальная рыночная стоимость. Для меня они грязнее самых вонючих потаскух. Из их стерильных ротиков несёт гнилью… Они избалованы, отравлены преклонением глупцов, они не способны на бескорыстие. Эти стервы надёжно отгорожены от подлинной любви стеклянной стеной своей приторной слащавости, резиновой сексуальности, фальшивой утончённости, своим кукольным совершенством. Зеркала, назойливо шепчущие «ты красивее всех», навеки ослепили их глаза, умертвили их сердца, скрыли от них само таинство жертвоприношения.

В отличие от них бедные дурнушки и откровенные уроды излучали ненависть к миру и благодарность к ближнему. Они отдавали себя целиком, беззаветно и не требовали ничего взамен. Чаще всего их ожидало убийственное разочарование, но оно ничего не значило. Невозможная любовь была их короткой жизнью; обман становился их смертью. В этом и заключался смысл жертвы, приносимой ими жестокому божеству, разъединившему людей, и они знали, что наказание все равно неизбежно. Вот ещё один повод для сочувствия: мне нравятся те, кто наперёд знает про плохой конец. Назовите это обречённостью, а я назову это человечностью.

Благодарность, испытываемая Двуликой за ласку, пронзала меня, накапливалась во мне, настаивалась и превращалась в ответную любовь. В одном из странных измерений я уже любил женщину по имени Эрика. Сейчас я почувствовал, что могу полюбить снова. Не просто могу – я уже любил Еву-Двуликую. Она была реинкарнацией Эрики, я свято верил в это. Я любил её израненную душу, любил прекрасное существо, застигнутое врасплох кошмаром бытия и разделившее этот кошмар со мной. Родимое пятно я считал чем-то вроде стигматов, проступивших на теле той, которая страдала слишком много. Я готов был так же, как Габриэль, целовать багрового «паука», пожиравшего её лицо; она стала для меня тёплым сгустком света, заключённым внутри безобразной капсулы из плоти; этот свет согревал меня, он подарил мне новую жизнь, пробудил меня от спячки; с ним я ненадолго перенёсся в рай. А капсула… Капсула бесследно растворится в желудке Костлявой, и останется один лишь свет…

Но пока Двуликая жива, я заранее преклонялся перед её великодушием, даже если все окажется ложью, подделкой или самообманом. В тот день, когда любовь преобразит её и она станет красавицей, я безболезненно брошу её. В тот день Габриэль узнает, что я тоже умею блефовать.
* * *

Нет смысла подробно описывать последующие четыре года наших