Посмотри в глаза чудовищ

– А ведь я эту тетку знаю, – сказал Нат, который держался за носилки сзади.

– Я тоже, – сказал я. – Не сбивай дыхание…

Твое счастье, что она не слышала про «тетку»…

До места нашей «пещерной стоянки» мы добрались быстро – едва ли не быстрее, чем вчера добирались до фургона, хотя вчера шли под гору, а сегодня – в гору. Но дальше начались препятствия. Камни за ночь обледенели, и подниматься по этому каскаду невысоких, но очень скользких горок было трудно и нам, несущим носилки, и тем раненым, которые шли своим ходом. Отто стонал, Марлен молчала. Иногда мне казалось, что она перестает дышать. Но потом прорывался кашель…

Наконец мы выбрались из каменного лабиринта.

Дальше пошло легче. Даже снег здесь был плотнее и не проваливался так, как внизу. Ели метров тридцати в высоту с изогнутыми от постоянных ветров вершинами росли по склонам лощины. Под пологом одной такой ели мы остановились передохнуть.

– Далеко еще? – спросил я.

О'Лири посмотрел на схему.

– Сейчас будет камень…

Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер-первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…

– Отсюда – сорок шагов на север, – сказал он, не вставая. – А что тут написано?

– «Направо пойдешь – женят, налево пойдешь – замуж выдадут, прямо пойдешь – о камень навернешься», – процитировал я по памяти. – У вас же ирландская фамилия, неужели вы не узнаете письмена своих предков?

– Черточки дурацкие, – сказал сержант, поднимаясь. – Откуда вы все это знаете?

– Долг службы. Ведите, сержант.

– А нам ведь направо… – сержант огляделся. – И что, я всю жизнь женатым ходить буду?

– Так гласит вековая мудрость, – вздохнул я. – Считайте шаги, сержант.

– Это приказ, сэр?

– Да, это приказ.

Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.

– О! – сказал он изумленно. – Да тут проход!

Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.

– Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, – сказал негромко Чарли. – Этот пенициллин и вправду творит чудеса.

Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.

Отто на минуту пришел в себя, огляделся – и спокойно уснул.

Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика. Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине. Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не «Островом мертвых» Беклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.

– Извините, сэр. – Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. – Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци – чистые сатанопоклонники.

– Это заклинания, но не языческие, – сказал я. – «Карты и кружка доводят до бедности», «Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу», «Мужчина без женщины – словно голова без тела», «Лучше десять завистников, чем один сострадалец», «Лучше дважды измерять, чем один раз забывать», «Каков человек, такую ему и колбасу жарят», «Шалость редко приводит к добру», «Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу», «Большая дубина набивает большие шишки», «Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат», «Слишком много искусства пользы не приносит», «Любовь и ум редко идут рука об руку», «Хорошо пережеванное – наполовину переваренное…»

Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал:

– Да-а… Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…

О'Лири почесал в затылке:

– Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.

И все ожили.

В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотняным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.

Нат устроился на чердаке – наблюдать.

– Знаете, дядя Ник, – сказал он, когда я забрался к нему, – странно все это.

– Что?

– А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…

– Бывают такие места, – сказал я. – Ты все равно поглядывай…

Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола колоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.

– Сержант, – сказал я.

– Да, сэр?

– Положите колоду на место. Это не игрушка.

– А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.

– В том-то и дело, – сказал я. – Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро – это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.

– Хм. – Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. – Ну, если вы так уверены…

Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.

– Вы ошиблись, сержант, – сказал я. – В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.

– Даже веревку, на которой он повесился, – не открывая глаз, проговорил Отто Ран.

– Что он сказал? – забеспокоился сержант.

Я перевел.

– Кто повесился?

– Фюрер.

– А с кем мы тогда воюем?

– Лучшие умы человечества ломают над этим головы, – сказал я.

– Ничего не понимаю, – сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.

– Отто, – позвал я. – Вы меня узнаете?

– Голос знакомый, – сказал Ран.

– Если хотите, можете посмотреть.

– Не хочу, – сказал Ран. – Глаза слишком часто лгут.

– Помните Гималаи?

– А, Николас, – равнодушно произнес Ран. – Значит, вас тоже взяли сюда?

– Куда?

– В тонкий мир.

– Не такой уж он тонкий, – сказал я. – Дырка у вас в боку – будто бык боднул.

– Может, и правда бык, – сказал Ран. – Не помню. Я вышел ненадолго – просто подышать…

– Откуда вы взяли, что фюрер повесился?

– А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться. Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой, – таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? – он посмотрел на меня, прищурясь.

– Что вы хотите этим сказать?

– Не брали вас в тонкий мир… вы сами сюда пришли… как? А, да я же сам, наверное, вас привел… Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать… но оставаться при этом лишь тенью на стене…

– Ничего, – сказал я. – И это пройдет.

– Возможно… – он задышал тяжелее. – Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло… Германия лежит в развалинах, реки красны от крови – но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях… ужасно.

Он сморщился и отвернулся.

– Капитан, – сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал. – Пожалуйте к столу, сэр.