Счастливый неудачник

На следующее утро, когда я умывался в кухне, Лиза сказала: - Рано ты начинаешь бегать за Всякими. Думаешь, я тебя вчера не видела с Какою-То Там? - С кем хочу - с тем и шучу, - ответил я. - Ты мещанка, ты не понимаешь товарищеских отношений. - Это ты мещанин недорезанный. Под ручку гулять - это не товарищеские отношения, это мелкобуржуазный уклон. - Катись колбаской по улице Спасской со своим уклоном! - Ты глуп, как рыбий пуп! - Что за шухер на бану? - спросил пришедший на кухню Шерлохомец. - Кто тут на хавире малину размалипивает? - Последнее время, чтобы в будущем лучше выслеживать преступников, Шерлохомец изучал блатной язык. Он даже сошелся с Васей Нашатырем, известным ширмачом, недавно выпущенным из тюрьмы. Но Лиза Шерлохомцу ничего не ответила. Она презрительно посмотрела на него и ушла в свою комнату, хлопнув дверью. - Серьезная девочка! - сказал Шерлохомец и красиво сплюнул в кухонную раковину.

В субботу с утра было ветрено. Ветер дул с моря. Когда я пришел на берег Смоленки, Маргарита была уже там. Ее брат возился на корме двухцветной и двухименной шлюпки. - Вот это Коля, мой брат, - сказала мне Маргарита. - Здорово, - сказал я ему. - Скоро отваливаем? Тот в ответ качнул головой, но не сказал ни слова. - Ты с ним не разговаривай, - сказала Маргарита. - Он не говорит. - Глухонемой, бедняга? - Нет, он нормальный, - объяснила Маргарита. - Но он хочет стать полярным путешественником, вроде Амундсена. Там, на Севере, может, месяцами не придется ни с кем разговаривать. Он молчит уже девять дней. Маргаритин брат вынул из нагрудного кармана блокнот, что-то написал там и передал Маргарите. Маргарита прочла и передала блокнот мне. "А этот твой не сдрейфит? Вада пребывает, ветер бала читыре" - вот что было нацарапано в блокноте. - Он не сдрейфит, - сказала Маргарита. - Ты же не сдрейфишь? - Чего мне дрейфить? - ответил я. - Я и в большое наводнение не испугался. В большое наводнение 1924 года мне, признаться, пугаться было нечего, так как в это время я болел скарлатиной и лежал в темной комнате; о наводнении узнал я день спустя. Наконец мы с Маргаритой погрузились на шлюпку. Маргаритин брат завел мотор. - А весла-то забыли взять, - вспомнил я. - Правда, весла-то, Коля? - сказала Маргарита. Маргаритин брат вынул блокнот и написал: "Вы что, в технику не верите? Техника в период реконструкции решает все! Мой мотор не подведет!" Мы уже двигались узкой Смоленкой мимо кладбища - вниз к заливу. Ветер гнул ветви деревьев, надгробные ангелы глядели хмуро и предостерегающе. Они как бы хотели сказать: "Нам-то что, у нас работа не пыльная, где поставили, там и стоим. Вот посмотрим, что с вами-то будет". Вдруг какой-то живой человек закричал нам с кладбищенского берега: - Эй, на "Магнолии"! Вертайте назад, перевернуться хотите, что ли? Потом с правого берега, с огорода на острове Голодае, тоже кто-то закричал: - Эй, на "Морже!" Куда к морю претесь, дураки! Там волна сильная! Но мотор работал хорошо, и вскоре мы вышли в Маркизову лужу, в залив. Здесь действительно шла сильная волна. Ветер дул толчками и гнал валы с белыми гребнями. Когда мы миновали Вольный остров, впереди уже ничего не было. Только море в белоголовых валах. Там, где полагается быть Кронштадту, висели серые полосы - шел дождь. Ветер нарастал. Нас подбрасывало, раскачивало, но мотор работал хорошо. - Ты любишь море? - спросила вдруг меня Маргарита. - Люблю, - ответил я. - Вообще любишь - а сейчас? - И сейчас. Сейчас тоже неплохо. Она сидела на носовой банке, лицом ко мне. У нее был очень независимый вид. Я смотрел на нее и думал, что с ней мне в этом бурном заливе не страшно, хотя, если что случится, меня она не спасет, а, наоборот, я ее буду спасать. - Коля, давай к Лахте повернем, - сказала вдруг Маргарита. - А потом домой. Мне что-то холодно становится. Маргаритой брат нажал на румпель, шлюпка сразу повернулась левым бортом к ветру и очутилась в ложбине между двумя волнами. Толстая, темная волна не спеша перевесилась через борт и плюхнулась в шлюпку. Шлюпка сразу осела, ногам стало холодно. Я начал вычерпывать воду, но толку от этого было не много. - Ты, Коля, слишком круто повернул, - мягко сказала Маргарита. Она сняла туфельки и положила их возле себя. Маргаритин брат молча стал выправлять курс. Теперь мы шли кормой к ветру. Волны догоняли шлюпку и переваливались через корму. Мотор работал честно, но ему трудно было тащить шлюпку с людьми и водой. Это был старательный, но слабый мотор, и вскоре он заглох. И тогда волны и ветер стали вертеть и крутить нас, а мы ничего не могли сделать. Весел у нас не было. Шлюпка все больше наполнялась водой. "Теперь мне в голову должны идти какие-то красивые мысли, - подумал я. - Я должен думать что-то благородное и необыкновенное". Но в памяти у меня почему-то вертелись стихи сочинения дяди Бобы - из тех, что он вывешивал дома на стену: "Сегодня имеем капризы и многого хочем достичь. А завтра случайно с карниза по черепу трахнет кирпич. Сегодня имеем зарплату и в бане кричим: "Поддавай!", а завтра, быть может, к закату на нас наезжает трамвай". Я силился вспомнить продолжение этого бодрого стихотворения, как будто от этого зависело наше спасение. Но никак не мог вспомнить. У меня было такое чувство, будто я держу хвост ящерицы, а сама она ускользнула. - Вспомнил! - сказал я вдруг. - Вспомнил! - Что ты вспомнил? - испуганно спросила Маргарита. - Вспомнил! - повторил я и забормотал стихи дяди Бобы: - "Сегодня имеем мы булки и платим за даму в кино, а завтра на водной прогулке пойдем утюгами на дно". - Какая-то чепуха, - торопливо и невыразительно сказала Маргарита. Шлюпка тонет, а ты несешь чепуху. И действительно, шлюпка пошла ко дну. Но, вопреки прогнозу дяди Бобы, мы остались на плаву, побарахтались на месте и поплыли к берегу. Маргарита плыла в середине, а мы с Колькой - справа и слева от нее. Берег был далек, плыть в одежде нелегко. В ложбинах между волнами вода казалась совсем черной, чувствовалась ее беспощадная глубина. Впереди виднелась полоса желтой воды - отмель. Мы понимали, что нам надо скорее доплыть до отмели, иначе нас унесет течением - и тогда нам крышка. - Ну, как ты? - спросил я Маргариту. - Я ничего, - отфыркиваясь, ответила она. - А ты? - Я ничего, - ответил я. - А как он? - Он тоже ничего, - ответила Маргарита. Мы доплыли до отмели и встали на дно. Обычно здесь было совсем мелко, а теперь по грудь. Волны шатали нас и били в лицо, а некоторые, самые нахальные, перекатывались через наши головы. Мы замерзли и не знали, что же будет дальше. Отмель была совсем небольшая, между ней и берегом опять шла глубина с сильным течением. - Надо все-таки к берегу плыть, - сказал я. - Что же нам тут стоять. Колька закивал головой, соглашаясь со мной, но Маргарита сказала, что она не доплывет. - Мы же тебя будем поддерживать, - сказал я, и Колька утверждающе помотал головой. - Нет, я все равно не доплыву, - грустно сказала Маргарита. - Я уж знаю. Мы остались на отмели, а вода между тем прибывала. К тому же начали плыть дрова - где-то, видно, смыло склад. Поленья плыли, глупые и бесчувственные, волны швыряли их как попало. Недаром говорят: глуп как полено! Мы с Колькой выбрали по чурке подлиннее и защищали ими Маргариту и себя от остальных чурок. А они все лезли на нас, норовя стукнуть по голове. У Кольки из носу шла кровь, у меня вся голова была уже в синяках. Потом дровяное стадо прошло, а взамен его поплыл на нас всякий мусор какие-то разбитые ящики, доски, щепки. Приплыла и дохлая собака, которую унесло с какой-то свалки. Дохлая собака долго моталась возле нас и один раз даже перекатилась через наши головы. Затем ее унесло, а у нас началась тошнота, нас всех прямо выворачивало наизнанку из-за этой дохлой собаки. Но потом, когда нас перестало тошнить, нам стало еще хуже, потому что теперь у нас уже не оказалось никакого дела. А стоять без всякого дела и ждать неизвестно чего - это самое плохое. Так мы простояли час или полтора. Потом со стороны залива показался буксирный пароход. Он шел в нашу сторону. Мы с Маргаритой начали кричать, а Колька только махал руками - он ведь должен был молчать. А пароход все приближался, и на его носу уже можно было прочесть его имя. Он назывался "Бурун". Когда-то давно я выдумал для тети Ани пароход с таким названием, и вот теперь этот "Бурун" явился собственной персоной. Очевидно, в детстве надо больше выдумывать - в наш трудный час выдуманные вещи и люди вспоминают о нас и приходят на помощь. Буксир забрал нас, а потом прямо с него мы попали в больницу. Нас бил озноб, и мы плохо соображали, что делается вокруг, но у меня все-таки хватило соображения соврать в приемном покое, что мне шестнадцать лет. Я очень боялся, что меня отправят в какую-нибудь там детскую больницу - не хватало мне еще этого позора. А Колька в приемном покое молчал, но ему и на вид, и на самом деле было полных шестнадцать. Нас с ним поместили в одну палату, а Маргариту - в женскую, этажом выше. Мы с Маргаритой пролежали в этой больнице довольно долго - у нее получилось воспаление легких, а у меня - плеврит. У Кольки же оказалась простая простуда, и его довольно быстро выписали. В этот день он написал на бумажке: "Скажи мне чесно бредил я или нет?" Я ответил Кольке, что он не бредил, и он очень обрадовался моему ответу. Перед уходом он написал мне: "Я думал с начала ты трепачь а ты ничего из тебя выйдет Моряк".