Искатель. 1974. Выпуск №3

— Сколько же стоит этот камушек на «цацки»?

— На «цацки»? — рассмеялся Ашот Микаэлянович. — Да, на цацки. Ювелирный алмаз. Аристократ. В нем… — Ашот Микаэлянович отошел к аналитическим весам, стоящим под стеклянным колпаком. — В нем… двадцать и семьдесят три сотых карата…

Сумма, которую назвал Ашот Микаэлянович, поневоле заставила Сашку округлить глаза. В воображении построились перед Сашкой машины «Волги» и моторки…

— Что так смотришь, Попов? Это же почти готовый брильянт! При огранке потеряется совсем немного. Это не очень крупный камень. Есть раз в пятнадцать-двадцать больше. Но те уникальные. Уникальные камни уже и в семь-восемь раз крупнее, «Шах» например. Но с каждым таким старым алмазом связаны удивительные кровавые истории.

— И с «Шахом» тоже?

Ашот Микаэлянович стал серьезным, даже мрачным:

— Это, пожалуй, самая трагичная история. Им расплатились за жизнь автора бессмертной комедии «Горе от ума».

— Грибоедова?

— Да, Александра Сергеевича Грибоедова. Ведь он был не только писателем, но и крупным дипломатом. Его убили религиозные фанатики в Тегеране. И вот в 1829 году, после убийства Грибоедова, персидский принц Хосрев Мирза отправил алмаз Николаю I. Цена алмаза, по мнению тогдашних правителей Персии, окупала смерть Грибоедова. Русский царь признал инцидент исчерпанным…

— Велик ли «Шах»? — спросил Попов и тут же добавил: — За смерть Грибоедова расплатиться алмазом…

— Велик ли… Не особо — восемьдесят восемь и семь десятых карата… Он не больше первой фаланги твоего мизинца.

— А самый большой алмаз?

— Алмаз? «Куллинан». Его нашли в 1905 году на руднике «Премьер», в Южной Африке. Весил он три тысячи сто шесть каратов. При обработке его раскололи по направлению трещин, и получилось несколько брильянтов. Самый крупный — «Звезда Африки» — огранен в форме капли и весит пятьсот тридцать и две десятых карата.

— Сколько же он стоит? — тихо спросил Сашка.

— Практически не имеет цены. Впрочем, так же, как и «Шах». Он один из самых редких еще и потому, что на его гранях выгравированы надписи. Сделать это чрезвычайно трудно. В мире известны лишь несколько камней с гравировкой…

— Не имеет цены…

— Да! Разве можем мы расстаться с «Шахом»? Это наша история, наша боль и кровь… Ты, Попов, можешь дать название своему камню.

— Своему?

— Конечно. Ведь будет записано, кто и когда его нашел. И кто дал имя. Как же ты его назовешь? — Ашот Микаэлянович был очень серьезен, торжествен даже.

— Не знаю, — сказал Сашка. Ему не давало покоя видение ряда «Волг» и моторок, словно спроецированных на найденный им алмаз, что лежал на столе.

— В отличие от золота, — раздумчиво рассуждал Ашот Микаэлянович, — алмазы никогда не потеряют цены. Ведь они нужны человеку не только как украшение. Обрабатывать металлы будут всегда, и чем дальше, тем сталь станет прочнее. Бурить мы будем всегда, и чем глубже, тем сложнее пойдет дело. Без алмаза никуда.

— Пусть он называется «Солдат».

— Неплохо! — воскликнул Ашот Микаэлянович. — Просто хорошо! «Солдат»! Будет по-твоему. Так и в газете напишем.

— Не надо в газете… — Сашка головой помотал.

— Скромность украшает человека. Но и умолчать нельзя.

— Ну букву поставьте… Пэ.

— Не понимаю тебя, Попов.

— Чего хвастаться? — пожал плечами Сашка.

— Хорошо. Это мы решим сами. А вознаграждение за находку вам выпишут в зарплату.

— Это другое дело, — бодро сказал Сашка. — Можете не выдавать, а просто перевести на мой счет. Номер я оставлю.

— Ого!

— На машину коплю. Зачем мне деньги в руки? — Сашка постеснялся спросить, сколько же ему дадут за находку, хоть и очень хотелось.

Он ушел от Ашота Микаэляновича, гордый чувством исполненного долга. И еще неотступно преследовало его видение машин и моторок, что можно было бы купить на ту сумму, в которую оценивается алмаз, если его продать по полной стоимости.

3

Не встретив Сашку во дворе автохозяйства, Лазарев оглядел его машину и остался недоволен: Попов ее не вымыл, и напарник бранился.

— Бывает, — снисходительно заметил Трофим.

— Знаю, что с ним это бывает, — проворчал в ответ Сашкин напарник. — Только вот не угадаешь, когда случится. И меня не подождал да и тебя тоже. Бывает… Полтинник, что в долг брал, оставил, а машину не вымыл. Неприятности у него какие?

— Не знаю толком. Наверное.

— Иди утешь, — сказал Трофиму подобревший от сочувствия сменщик.

Было, раннее погожее утро, и уже парило на солнцепеке, но не так, как в июльское белоночье. В тени хозяйничал стылый, влажный холод, потому что на глубине полутора метров таилась вечная мерзлота, не позволявшая бедной почве ни оттаять толком, ни подсохнуть. Ступив на деревянные гулкие мостки тротуара, Трофим пошел ровным увесистым солдатским шагом, и ему было приятно слышать ритм своих шагов, и он даже ступал чуточку тверже.

Двухэтажные белые дома стояли на сваях, и казалось, будто городок постоянно ожидал наводнения, которого тут и быть не могло. Строя на сваях, старались уберечься от коварства вечной мерзлоты. Под закрытыми фундаментами небольших построек она то таяла и проседала, то вспучивалась, ломая дома. Бывало и так, что в одном углу вспучивалась, в другом проседала, коверкая здание. А под сваями гулял ветер, без препятствий ходил мороз, и постройка над землей почти не нарушала общего состояния мерзлотного слоя. Диковатый, в полоску, столовский кот с брезгливым выражением на морде пробирался меж свай, подолгу выбирал место посуше, но облюбованный им кусочек тверди оказывался хлябью. Кот шарахался, то и дело попадая в положение, представлявшееся ему, надо думать, катастрофическим. Тогда он отчаянно тряс лапой в чулке из грязи и, ошалело таращась, противно и безнадежно орал. При подходе Трофима кот все-таки достиг обетованной стлани и, выбившись из сил, растянулся на досках, освещенных низким солнцем, зажмурился… Только хвост его мелко дрожал и время от времени презрительно извивался, очевидно, при воспоминании о пережитом.

Трофим умерил шаг, полюбовался котом, который был похож на выбравшегося на берег после кораблекрушения в океане матроса, и отправился к своему дому. Рабочие, монтировавшие надземный утепленный водопровод и трубы парового отопления, еще только собирались и, нежась, покуривали, поджидая товарищей. Вяло шел утренний разговор, и редко позвякивали инструменты.

Смотреть на дома, фабрику вдалеке, неторопливых рабочих было приятно, потому что год назад они с Сашкой в составе колонны бульдозеристов первыми пробились в эту глухомань, пробив летник, и им даже не очень верилось, будто через год тут поднимутся и корпуса и двухэтажки, совсем как на макете, выставленном во Дворце культуры столицы алмазного края. Однако солнечный, яркий день, теплынь окончательно разморили Лазарева после бессонной ночи за баранкой, и он прибавил шагу.

Дверь в комнату оказалась запертой. Ключ не лез в пробой, а заглянув в замочную скважину, Трофим увидел, что комната почему-то заперта изнутри. Он хотел грохнуть сапогом по филенке, но подумал, что Сашка, конечно, сделал это ненароком, а потом заснул. Поднимать шум на весь дом не хотелось, да и Сашку будить тоже. Повозившись, Трофим протолкнул ключ внутрь и отпер дверь.

Сашка странно похрапывал, закутавшись с головой — по летней привычке, чтоб свет не мешал. Две кровати соседей, наладчиков с фабрики, ушедших на смену, как обычно, были не заправлены, что всегда раздражало Лазарева.

Тут он увидел на столе ребром поставленный конверт со знакомым почерком и взял его. К письмам из Жиздры он относился с опасливой предубежденностью: мать хворала, и жена поэтому не могла пока приехать к нему.

Перед демобилизацией из армии Трофим думал сразу же забрать к месту выбранной им работы и мать и жену. Так и было решено в письмах, но в самый последний момент мать почувствовала себя плохо. Трофим уехал в полной уверенности, что болезнь не затянется, но дело обернулось иначе. Лазарева удивляла трогательная забота матери и жены друг о друге, хотя едва не случилось так, что они могли бы расстаться с Ниной еще во время его службы в армии. И теперь, читая письма из дому, Трофим всегда вспоминал капитана Чекрыгина.