Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)

— Господа, господа, поймите же меня! Конечно, все это неприятно, но факты, реальные факты!.. Мы философствуем, а низменные политики говорят нам: не будь у нас атомной бомбы, Коммунистическая держава напала бы на нас! Господа, зачем мы беремся решать вопросы, которые вне нашей компетенции? Предоставим решать политику политикам, у нас есть свое дело: наука…

Среди снова возникшего шума из зала доносится возглас: «Воздайте кесарево кесарю!» Раздраженный Безье вызывающе бросает в зал:

— А хотя бы и так? Я не доверю простейшего эксперимента в своей лаборатории ни министру, ни самому президенту. Почему же вы думаете, что нам можно доверить решение сложнейших политических проблем? Мы все окончательно запутаем своим дилетантизмом!

Зал взрывается. Тщетно стучит председатель: шум и крики не дают Безье закончить. Обиженно пожав плечами, он сходит с трибуны и возвращается на свое место в первом ряду. Весь вид его — живой укор его противникам: вот невинно оскорбленное достоинство!

Чьюз уже плохо слушает ораторов: он не может дождаться своей очереди. И когда сын называет его имя, он спешит к трибуне, позабыв о своих семидесяти годах: он чувствует себя юношей, готовым ринуться в бой. Появление его на трибуне вызывает шумные аплодисменты, с каждой секундой все разрастающиеся. И Чьюзу становится ясно: время лицемерия прошло, господам Безье не убаюкать проснувшейся совести ученых. Здесь так много ученых, знаменитых, блистательных, он вовсе не первый среди них: разве научная заслуга ученых-атомников меньше его открытия? Но сейчас его приветствуют не только как ученого, но и как человека, не пожелавшего отдать свое мирное изобретение для войны, для массового убийства людей. И он чувствует, что это сознание удесятеряет его силы, его ненависть к войне, к той войне, которая посмела выступить здесь под маской «чистой науки».

Без всякого вступления, он прямо с этого и начинает:

— Господа! Я ненавижу чистую науку! Призываю и вас ненавидеть ее!

Из зала доносятся возгласы недоумения, и Чьюз, слыша их, настойчиво повторяет:

— Да, да, ненавидеть! Наука всегда чиста, незачем ее называть чистой — когда же это делают, значит, здесь есть умысел: оправдать ее применение для нечистых целей. Когда нас сегодня приглашают заниматься чистой наукой, это значит нам говорят: господа ученые, освобождайте ядерную энергию, готовьте атомные и водородные бомбы — это ваше дело, это наука, ну, а то, что будут с этими бомбами делать, это вас не касается, вы даже и не обязаны знать, для чего употребляются бомбы, это политика!

Не правда ли, удобно и прилично? Но позвольте вам сказать, господа, что такая чистая наука и есть самая грязная политика! Господин Безье покровительственно иронизирует над нашим дилетантизмом. Ему больше импонируют профессиональные политики, ведущие мир к атомному истреблению. Нет, уж простите: лучше честные дилетанты, чем профессиональные мошенники!

Часть зала отвечает громом аплодисментов.

— И хуже всего, когда мошенники не только среди профессионалов-политиков, но и в нашей среде, когда они прикрываются личиной «чистого ученого», как господин Безье!..

Выпад Чьюза так неожидан и резок, что изумленный зал мгновение молчит. Потом поднимается нечто невообразимое. Люди вскакивают, кричат, спорят… Председательский молоток быстро, но беззвучно опускается на стол. Безье подскакивает к трибуне и, красный от гнева, потрясает кулаками. Когда шум несколько смолкает, слышно, как он кричит:

— Я требую элементарной вежливости!.. Я требую призвать к порядку!.. Я требую извинения!..

— Прошу оратора держаться в границах вежливости, — невозмутимо обращается председательствующий Эрнест Чьюз к отцу.

— Вежливости? — старый Чьюз после замечания сына разъяряется еще больше. — От меня требуют вежливости? — кричит он. — А бомбы господин Безье будет бросать на головы людей вежливо? Довольно сюсюканья! Мошенника я называю мошенником, убийцу — убийцей, будь он профессор!

— Я протестую! — Безье снова подбегает к трибуне. — Протестую! Все слышали: я высказался против атомной бомбы…

— О да, вы высказались даже против кремневого ножа! — восклицает Чьюз. — Вся штука только в том, что вы отказались поставить свою подпись под протестом против атомной бомбы. Вы считаете нас дикарями. Все мы одинаково в раздражении швыряемся тем, что попадется под руку: дикарям попадались под руку камни, нам — атомные бомбы — вот и вся разница! Но хотят ли современные народы швырять друг в друга атомными бомбами, как дикари камнями? Миллионы подписей под воззванием против атомной бомбы отвечают на этот вопрос. Вот вам ваш закон крайней необходимости, господин Безье.

Зал снова гремит аплодисментами. Отдельные свистки тонут в общем гуле одобрения. Впечатление, произведенное речью Чьюза, настолько сильно, что Безье более не пытается возражать: настроение явно не в его пользу.

Некоторое колебание и замешательство вызвало выступление инженера Грехэма. Он заявил, что вполне сочувствует идеям, высказанным профессором Чьюзом. Однако он не может не поделиться с собранием некоторыми своими сомнениями.

— Положение таково, — сказал он, — что правительство нашей страны упрекает правительство Коммунистической державы в подготовке агрессии, но с таким же обвинением выступает против нас Коммунистическая держава. Кто же прав? Честно сознаюсь: трудно разобраться. Вероятно, история разрешит. Но если так, то имеем ли мы право отказываться от военной работы? Если даже согласиться, что Коммунистическая держава и не готовится к агрессии, то ведь ее ученые все-таки не отказались от военной работы: они производят атомные бомбы. Почему же наша страна должна быть в худшем положении, почему мы должны бастовать?

Собрание молчит. Лишь кое-где возникают робкие аплодисменты, но сразу же смолкают. Только в первом ряду Безье демонстративно аплодирует.

— Подождите, профессор Безье, — с явной досадой говорит Грехэм, — я вовсе с вами не согласен! Я считаю, что атомная бомба и «лучи смерти» должны быть запрещены. И, в отличие от вас, я подпишусь под этим требованием. (Голоса: «А Ундрич и Уайтхэч? Вы говорите и от их имени?») Я говорю только от своего имени. Мы должны добиваться и добиться международного контроля над атомной и лучистой энергией. А пока этого нет еще, мы, не бросая своей работы, должны предупредить наше правительство: если оно первым применит атомную бомбу и подобное оружие, мы откажем ему в поддержке и будем считать военным преступником.

Эрнест Чьюз понимал, что в настроении собрания снова происходит перелом. В каждом публичном выступлении есть что-то неуловимое: тон ли речи, другие ли не поддающиеся учету штрихи, по которым собрание безошибочно ощущает, насколько искренне говорит оратор. Профессору Безье собрание явно не доверяет — в искренности Грехэма оно не сомневается. Эрнест Чьюз решил, что настало время воспользоваться своим правом председателя: он поднимается на трибуну.

— Здесь говорились, что честные дилетанты предпочтительней профессиональных мошенников, — повторяет Эрнест слова отца, не называя, однако, его. — Это, конечно, так, вся беда лишь в том, что честность еще не гарантирует дилетанта от того, чтобы он незаметно для себя оказался на поводу у обманщика. Господин Грехэм с удивлением обнаружил, что ему аплодируют те, чьи аплодисменты ему неприятны. Правда, господин Грехэм искренне признался, что ему трудно разобраться в вопросе, который как раз мы и разбираем. Решение вопроса он любезно уступает истории. Но не надо представлять себе историю в виде некой премудрой пифии, решающей без нас и за нас. Нет, история — это также и мы с вами, и чем меньше мы будем глупить, тем умнее будет и история. А зачем глупить, зачем нам, ученым, дилетантствовать, когда есть наука? Да, наука общественного развития! Правда, многие ученые упорно не желают признавать ее наукой: здесь, видите ли, не было ни опытов в лаборатории, ни микроскопов, ни пробирок… Здесь — только страна с двухсотмиллионным населением, где создан новый общественный строй. Но неужели с точки зрения науки это меньше, чем опыты в пробирке? (Аплодисменты.)