Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)

— А потом досмотрите? — огорченно спросил Джо и постарался соблазнить: — Остались самые интересные.

— Обязательно посмотрю, — искренне ответил Грехэм: он видел, что матери доставляет удовольствие то внимание, с каким он отнесся к мальчику, и ему хотелось сделать приятное этой женщине. «Не так уж много на свете красивого, чтобы при встрече с ним притворяться равнодушным мудрецом», — подумал Грехэм в свое оправдание.

Разговор в кабинете не клеился. Грехэм уже за обеденным столом понял, что Эрнест Чьюз не из тех, кто отказывается от своих слов только потому, что они были сказаны прямо. Значит, будет пропагандировать… Еще хуже!

И именно в этот момент Эрнест Чьюз сказал:

— Как говорится, бьюсь об заклад: знаю, о чем вы думаете. — Грехэм удивленно посмотрел на Чьюза. — Уверен, что вы воображаете, будто я хочу вас распропагандировать. — Эрнест лукаво улыбнулся.

— А разве нет? — в тон хозяину спросил Грехэм.

— Представьте себе, нет. Такие, как вы, не годятся.

— Безнадежно?

— Нет, не то. Вы из той же породы, что и мой старик. Их убеждают не чужие доводы, а собственные шишки.

— Ну что же, предоставьте мне их получить.

— Пожалуйста, если вам нравится, — не то серьезно, не то иронически сказал Эрнест. — Можете быть уверены, вам не замедлят их наставить. Так что к нам вы все равно придете.

— Послушайте, Чьюз, а зачем вам это, собственно, нужно? Я занимаюсь научными проблемами, но вы видели, воззвание я подписал и политики не чураюсь, если она вторгается в наши дела. Но не больше! Право же, не следует ученым заниматься политикой больше того, чем она занимается нами.

— А она занимается нами мало?

— Я понимаю вас, Чьюз, — горячо сказал Грехэм, стараясь вложить в свои слова всю искренность, с которой он хотел объясниться с этим хорошим, но, как казалось ему, все-таки узковатым человеком. — Понимаю! Но что поделать: над нами тяготеет наша национальность, место нашего рождения. Родись я там, в Коммунистической державе, я там бы работал над атомной энергией, родился здесь — ну, и работаю здесь. Все дело в том, чтобы ученые ни здесь, ни там не допускали военного использования…

— И это в их силах? — спросил Эрнест.

— Должны добиваться…

— А не кажется ли вам, Грехэм, что один общественный строй тормозит мирное использование атомной энергии, зато стремится к ее военному использованию, а другому строю, по самому его существу, это противно? Там думают не о военном, а о мирном применении.

— Вот, вот она, пропаганда! — Грехэм от волнения даже встал с кресла. — Поймите, мне неприятно, когда вот так расхваливают преимущества одного строя — все равно кто: правые ли пропагандисты, левые ли… Да вы только оглянитесь, Чьюз, вокруг, послушайте взаимные проклятия! Одно и то же, только адреса разные. Они обвиняют нас в империализме, а мы их — в красном империализме. И мы и они обвиняем друг друга в эксплуатации народа. Поразительное однообразие!

— Однообразие? — иронически повторил Эрнест. — Коммунисты, как бы ни критиковали капитализм, все же считают его закономерной исторической формой, а неужели вас, Грехэм, удовлетворяет гениальная историческая концепция наших идеологов, согласно которой коммунисты — лишь кучка проходимцев, но таких ловких, что они захватывают страны с многомиллионным населением? Где же тут однообразие?

— Ну, это ретивые борзописцы…

— А что выставляют не борзописцы? Ничего. Или то же самое, но более утонченно…

— Но, в конце концов, не в теоретических спорах дело, не они решают. Мне кажется, Чьюз, что я больший оптимист и даже больший революционер, чем вы. Чего вы боитесь: правда свое возьмет! И споры тут ни при чем. Правда всегда переживает тех, кто ее отрицает.

— Этого мало! Надо, чтобы до правды доживали те, кто за нее борется, — возразил Эрнест. — Ваш оптимизм, Грехэм, — это оптимизм зрителя, верующего в благополучную развязку. Вам безразлично, будет ли она в третьем акте или в пятом, лишь бы была. В этом случае вы даже готовы во втором акте, как неизбежное, принять атомную бомбу — ведь все равно дело кончится счастливыми колоколами! Правда, этого благовеста не услышат те, с кем расправилась бомба. А почему бы самому не подняться на сцену, чтобы помешать злодеям, — ведь злодеи-то не театральные! Кстати, они не безопасны и для оптимистов из зрительного зала. Да, пожалуй, вы правы, Грехэм: если наша судьба зависит от таких оптимистов, я — пессимист!

Грехэм вспыхнул:

— Кажется, я не давал оснований! Я подписал воззвание.

Эрнест осторожно взял Грехэма под руку.

— Не будем спорить! — сказал он мягко. — Ни пропагандировать вас, ни ссориться с вами я не намерен. Думаю, вы сами не усидите в зрительном зале. Да, кстати, знакомы вы с Филрисоном? Нет? Я вас познакомлю. Он расскажет вам о первой атомной бомбе. Поучительная история! А сейчас пойдемте в столовую. Вы обещали Джо досмотреть картинки. Не думайте, что он забыл. Он у нас упрямый. В деда. Может быть, и в меня. — Эрнест улыбнулся. — Впрочем, не пугайтесь: ему скоро спать, вас не замучит. Между прочим, сегодня любопытная премьера по телевизору. Предвижу недурную иллюстрацию к нашему разговору.

Эрнест Чьюз и Грехэм вошли в столовую. За столом с Луизой сидел гость — худой высокий человек средних лет, но с лысиной почти во всю голову.

— А, Билл! Здорово, дружище! Давно приехал? — приветствовал его Эрнест.

Билл Слайтс был его другом со школьной скамьи. Жил он в провинции, изредка наезжал в столицу и всегда навещал своего школьного товарища. Эрнест любил его, был рад его приездам, но в этот раз подумал, что визит его, пожалуй, некстати. Билл, с юности завоевавший себе репутацию «человека кристальной честности», избрал юридическую карьеру, но со своей честностью пришелся не ко двору, потерпел крушение и стал озлобленным неудачником, ничего не прощающим своим ближним. Он страстно ненавидел наивность во всех ее проявлениях — вот почему Эрнест боялся, что он может прицепиться к Грехэму, а тогда Билла не остановишь.

И действительно, едва хозяин представил гостей друг другу, Билл, иронически прищурившись, сказал:

— Господин Чарльз Грехэм? Как же, как же, имею честь знать. Читал вашу речь. Очень забавно!

Грехэм удивленно посмотрел на Слайтса.

— Почему забавно? — спокойно спросил он.

— Видите ли, в молодости я тоже походил в донкихотах… Теперь забавно видеть других в этой роли.

— В чем же мое донкихотство? — все так же спокойно спросил Грехэм. Внутренне он уже начинал сердиться: не пригласил ли Эрнест Чьюз этого господина, чтобы попытаться оказать на него давление?

Эрнест Чьюз вмешался в разговор:

— Послушай, Билл, не затевай дискуссии. Мы только что по душам поговорили с господином Грехэмом. Хорошенького понемножку. А вы не обращайте внимания, Грехэм. Уверяю вас, Билл — прекраснейший человечище, но есть слабый пункт: послушать его, кругом одни донкихоты…

— Мерзавцев больше, — спокойно возразил Слайтс. — Каждый донкихот кормит тысячу мерзавцев.

— Выходит, не было бы донкихотов — перевелись бы и мерзавцы? — смеясь спросила Луиза.

— Можете быть уверены… — коротко отрезал Слайтс. Просьбе хозяина он внял: спора не продолжал. Гость занялся с Джо: видимо, они были друзьями. Мальчик, забыв о Грехэме, показывал Слайтсу свои книжки.

Остаток вечера Грехам провел в обществе Эрнеста, Луизы и странного гостя, который теперь молчал. Луиза, к огорчению Грехэма, вскоре ушла к себе: премьера «Телекомпании» пришлась ей не по душе. Собственно, и Грехэму с первых же кадров премьера стала противна, но Эрнест предложил досмотреть ее в «познавательных» целях. Постановка, именуемая «Мы вас спасем!», показывала, как «кучка коммунистов» разными кознями и хитростями захватила весь мир, кроме Великании, но Великания освободила покоренный коммунистами мир, разбомбив все атомными бомбами. В финале одичавшие люди бродили по земному шару в поисках пищи, разрывая руками и зубами трупы людей.

Когда это, как выразился Эрнест, «загрязнение эфира» кончилось, он сказал Грехэму: