Хирургическое вмешательство

Его кресло — высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом — было повёрнуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось — медленно и картинно, точно в дешёвом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.

Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на тощих коленях…

— Ну привет, дядя, — ломающимся голосом сказал он.

Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.

…собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…

Павел Валентинович перевёл взгляд.

— Щенок, — с трудом, но почти любовно выговорил он. — Явился?

— Не хами, дядя, — пацанёнок скривил губу. — Узнал?

— Давно не виделись… — прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдёт, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…

— Простите, — вежливо сказал второй голос, незнакомый, — а вы, собственно, кто?

Павел Валентинович повернул голову.

На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределённое выражение лица — не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.

— Я? — усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. — Я… верховный жрец этого… недоразумения, — и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.

— Извините, пожалуйста, — сказал парень на подоконнике, — но, по-видимому, это всё-таки я.

— Что?.. — нелепо переспросил Ивантеев.

— Верховный жрец — я.

Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлёк на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым — тёмным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.

Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.

Он смеялся громко и хрипло, захлёбываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упёршись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось всё легче, легче, легче, по щекам текли слёзы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.

— Что это с ним? — подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.

Ксе подумал и сказал:

— Крыша поехала.

Бог подошёл вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.

— Ну блин, — сказал Жень разочарованно. — И мстить-то некому… обидно.

— Это карма, Жень, — проговорил Ксе, убирая нож.

— Чья?

— Его. Карма ему отомстила. Что-то такое всё равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.

Ксе подумал и добавил:

— А насчёт отомстить… Ты ещё ему и поможешь, если убьёшь. Меньше искупать придётся.

— Да?.. — рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковёр.

По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнёсся грохот автоматной очереди.

…На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный чёрный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.

Бледная молния, последние дни вспыхивавшая над полем всё чаще, наконец, рассекла мир от земли до неба, и в разломе, между дрожащих, сияющих болезненным светом граней, проглянул иной мир.

13

Кетуради приехала заполночь, и с нею, кажется, все стфари, жившие в Москве и ближнем Подмосковье — так показалось Ксе, в суматохе выбежавшему во двор вслед за перепуганной Иллиради. Он почти сразу понял, что стоило бы остаться наверху, но пробраться назад было уже невозможно: в огромном родовом доме ютилось больше сотни человек, и все они теперь толпились в узких коридорах и на лестницах, против обыкновения громко переговариваясь. Электричество экономили, в полутьме мало кто видел жреца, и русский язык мешался со стфарилени — вдали от чужих ушей или в критических ситуациях стфари переговаривались на родном наречии.

Менгра-Ргет вышел навстречу матери; их обступили плотным кольцом. Передние отступали, освобождая место вождю, задние напирали, желая видеть и слышать, толпа прижала Ксе к Иллиради, а та судорожно вцепилась в его руку потной ладошкой. Кто-то всё же зажёг фонари, лампочки в грубых жестяных воронках, прицепленные по верху ограды, и они, качаясь, гремя, бросали неверный свет во двор, засыпанный потемневшим, перемешанным ногами снегом; свет их смешивался с пляшущим пламенем факелов — один за другим те вспыхивали над толпой, точно отбрасывая происходящее лет на сто в прошлое.

Стфарилени, певучий, словно финский, грубо и резко звучал в устах кузнеца-вождя; Ксе не понимал ни слова, но нетрудно было понять, о чём речь. Ровно двенадцать часов назад вновь нарушилось естественное бытие вероятностей, взвыли стихии, разодранные прогремевшим в неведомых сферах взрывом, и соприкоснулись Вселенные, чтобы выплюнуть в мир-убежище преследователей, ставших пленниками своей погони.

Нкераиз пришли.

Менгра клял Кетуради за то, что заставила соплеменников кинуться навстречу гибели. Что бы ни сталось здесь, в лесах, громадная столица страны волей-неволей защитила бы жителей. У неё достаточно бойцов и боевых машин, оружие здесь куда совершенней того, которым располагают нкераиз, да и не рискнули бы они вступать в конфликт с хозяевами земли. Никто не стал бы выгонять немногочисленных стфари из-под защиты просто затем, что кому-то их очень нужно убить. Их всего тридцать тысяч. Ещё сотня или две не помогут Ансэндару справиться с Энгу, опоённым кровью.

Кетуради возражала. Ветер трепал её белые косы, и страшным было лицо старухи. Ксе не знал, что она могла сказать сыну, но в выцветших глазах её пылала ярость. Жрец понимал теперь, что на мягкосердечную Эннеради она похожа только лицом: разница между ними была — как между ключницей и княгиней.

Он думал о том, что делают сейчас нкераиз. Около полусуток уже они медлили, встав лагерем в тех местах, где впервые появились стфари. Они не знали, куда пришли и, вероятно, разведывали местность, но разведка нужна лишь солдатам — в тонком мире скрыться куда сложнее, а богу и вовсе невозможно утаить себя от взгляда другого бога.

О появлении Энгу Ксе узнал от Женя.

— Уй-ё, — мрачно сказал мальчишка, неосознанно копируя самого Ксе, и тот улыбнулся, но умерла улыбка, стоило юному богу продолжить, — Ксе, кажется, рвануло… миры рвануло.

Кровь ползла из-под тела прежнего верховного жреца, отправившегося на очную ставку со своей кармой, на дорогом скользком паркете она растекалась быстро и уже замарала ботинки Женя. Потрясённый увиденным, тот забыл отступить.

— Что? — прошептал Ксе, спуская ноги с подоконника.

— Кажется, на него что-то завязано было, — пробормотал Жень, отряхивая обувь и возвращаясь в роскошное кресло. — На ублюдка этого. Наверно, та штука, которую я нафиг вынес… Он же при ней был последнее время.

— И что теперь?

Жень молча поднял лицо, бледное и суровое, перехватил плотнее свой автомат. Он долго сидел так, прислушиваясь к тому, что было открыто только богам, и из-за двери, из приёмной, доносился уже осторожный шорох — вероятно, кто-то из младших жрецов осмелел настолько, чтобы поинтересоваться происходящим и своей дальнейшей судьбой…