Путь Базилио (СИ)

Встали рано. Карабас безжалостно стащил с кровати постанывающего Пьеро, поставил на ноги, встряхнул, и на негнущихся ногах отправил в сортир — блевать и плакать. Арлекина, вялого и томного после ночных приключений — он спутался с местным жеребчиком и каждую ночь к нему бегал — раввин заставил засунуть палец в задницу и потом его облизать. Маленький педрилка напрягся, обиделся. Карабас не обратил на переживания его никакого внимания: он был хмур, быстр и нерасположен.

На улице, однако, бар Раббас немного оттаял — возможно, потому, что его ждали. Заказанный через мадам Капительман экипаж — открытая карета, запряжённая шестернёй — стоял на улице, привлекая внимание праздношатающегося электората. Лучшее, наименее тряское местечко в карете уже было занято: там лежала золотисто-белая поняша без балаклавы. Арлекину она показалась миленькой, но не более того.

На козлах сидел мелкий крысачок в красной рубашонке — видимо, поняшин челядин. Рядом примостился Карабасов бэтмен.

Карабас вежливо поздоровался с поняшей, назвав её Юличкой, помог пошатывающемуся Пьеро подняться по неудобной приступке, после чего благополучно устроился сзади.

— Куда направляемся, шеф? — осведомился Арлекин.

— Пополнять ряды, — буркнул раввин. — Нам нужна прислуга и массовка, — снизошёл он до более внятного объяснения. — Уж если мы едем по Стране Дураков открыто, я хочу перемещаться с максимально возможным комфортом. И не намерен лишать его остальных. Ну что, едем? — это он адресовал поняше.

— Мальчики, вперёд, — скомандовала поняша.

— Куды бечь? — спросил правый першерон-коренник, здоровенный соловый жеребец. У него был забавный деревенский выговор.

— На кудыкину гору, — ляпнул Арлекин и тут же зажал себе рот рукой — точнее, рука зажала ему рот.

— В Цимес, к старой калуше, — распорядилась поняша.

Першерон согласно ударил копытом оземь, тряхнул гривой и принялся распоряжаться:

— Эге-гей-го, фляки господарские! Товсь… три-четыре… — он напрягся, мускулы заиграли под кожей, — трогай!

— Ебаааать! — дружно закричали першероны, трогая с места. Карета дёрнулась, скрипнули рессоры, улочка дёрнулась и поплыла назад.

— Песню запе — вай! — закричал коренник и тут же начал: — С дерееееевьев листья опадают…

— Ёксель-моксель! — закричали першероны.

— Пришла осенняя пора! Ать-два! — проорался левый коренник, постригивая ушами.

— Ребяяяяят заняшили поняши… — проникновенно затянул заводила, переходя с шага на неторопливую рысцу.

— Наши няши! — гаркнули першероны, подтягиваясь и равняясь.

— Настаааала очередь моя! — левый коренник поддал ходу. Кони пошли ровно, вбивая в мягкую дорожную пыль отпечатки подков. Карета катилась, поскрипывая рессорами, мягко проседая и покачиваясь на ухабах.

Ехали без разговора. Карабас, напряжённый и на сложных щщах, сидел неподвижно и хмурил брови. Обдолбанный Пьеро сидел неподвижно, как куль с мукой. Под носом у него болталась, как на резиночке подвешенная, сопля, подёргивающаяся в такт движению.

Скучающему Арлекину только и оставалось, что разглядывать окрестности: аккуратные деревянные домики, выпасы, буколические стожки сена под навесами, девичьи попонки, сушащиеся на вычурных чугунных оградах. Небо с крохотными кружевными облачками, едва прикрывавшими оголённую синеву, обещало жаркий день.

Пару раз их обогнали. Сначала на рысях пронёсся мартыхай в зелёном бархатном костюмчике, с толстой сумкой на ремне — курьер или почтальон. Першерон-заводила крикнул ему вслед какую-то грубость, кони дружно заржали. Мартыхай до ответа не снизошёл — лишь приподнялся в стременах, открючил хвост, трубно взбзднул и умчался. Мартышачья вонь ударила коням по ноздрям, першероны зафыркали и сбились с ритма, коренник затейливо матерился и орал что-то вроде «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!» Даже Пьеро на минуту вышел из своего обычного транса и заблекотал:

— Сон мне… жёлтые огни… от лютой-бешеной хуйни… ослобони, ослобони! — после чего шмыгнул носом, подбирая сопли, и что-то быстро-быстро залепетал. Арлекин решил было послушать — вдруг у поэта снова проснулся Дар и он сейчас прозревает грядущее — но быстро понял, что Пьерик просто не в себе и несёт ахинею.

Потом из проулка выкатилась запряжённая рыжим жеребцом коляска-тильбюри. В ней лежала юная пинки, розовая и счастливая, с васильками и маками в уложенной золотистой гривке. Дамочка с коляской окинула Карабаса и его компанию насмешливым взглядом, свистнула, и её жеребец задвигал копытами с удвоенной скоростью. Юличка презрительно фукнула.

Карабас не обращал на все эти мелочи ни малейшего внимания: сгорбившись и нахлобучив капелюш на самые уши, он курил сигару и думал думу, судя по сдвинутым бровям — давнюю, невесёлую.

Наконец домики кончились. Осталась дорога, пыль, трава, да легкомысленные рощицы по краям. Солнце поднялось и стало ощутимо припекать. Арлекин подозвал бэтмена и попил из него солёненькой водички. Больше было заняться нечем. Он попытался вздремнуть, но безуспешно: слишком трясло.

Першероны исполнили весь свой нехитрый песенный репетруар и начали по новой про заняшенных ребят, когда, наконец, показался Цимес.

Строго говоря, местечко не тянуло даже на деревеньку или сельцо. Скорее уж это был большой хутор: несколько домиков, длинный сарай, огороженный высоким забором из сетки-рабицы, какая-то будка с вытоптанной дорожкой — то ли сортир, то ли кормушка. И, конечно же, калуша. Она нависала над всей этой мелкой житейщиной, как огромное яйцо — вовсе не птичье, а, скорее уж, яйцо в смысле мужской железы: тяжёлое, мясистое, похабное.

Першероны довезли карету до края дороги и встали, пофыркивая и мотая гривами. Поняша вышла — точнее, спрыгнула — первой, потом слез Карабас. Каретные рессоры благодарно застонали, освобождаясь от груза.

Арлекин оставил бормочущего Пьеро — тот бухтел про какие-то дубы и грибы, а может статься, и про то, что дубы грубы, разобрать это было невозможно, — и побежал за бар Раббасом.

Лениво закрипела дверь ближайшего к дороге домика, и оттуда выбрался, щурясь на солнце и зевая во всю пасть, старый хомяк с седым хвостом и просвечивающими залысинами на морде. Сивая копна волос, стриженная под горшок, свисала на морду, закрывая маленькие подслеповатые глазки. Левой лапою он опирался на массивный посох с гнутым навершием.

Увидев поняшу, хомяк поклонился в пояс — почтительно, но без подобострастия. Арле сообразил, что хомяк не обращён, и удивился этому обстоятельству: незаняшенный электорат в Вондерленде попадался нечасто. Юличка, однако, лишь слегка повела ушами, что можно было принять за приветствие.