Дикий Порт (Райские птицы)

…В Райском Саду.

— Мало быть сверхполноценником, — сказал он тогда. — Надо ещё что-то из себя представлять.

Алентипална вздохнула.

Уютно пощёлкивали спицы. Задумчиво, колыбельно журчал малыш-водопад, струйка воды с детское запястье. Падал в каменную чашу, украшенную резьбой. Бабушка сидела на каменной скамье возле чаши, на старом детском одеяльце, сложенном вчетверо. Вязала. Дима смотрел и не мог понять, то ли она просто вяжет, то ли поёт так.

Это Алентипална начала звать их райскими птичками. А о себе говорила: «Я птица-страус. Как пну — мало не покажется». Видя её, трудно поверить, что на самом деле это ещё мягко сказано. Кто-кто, а Синий Птиц знал, какое счастье можно спеть человеку спроста, мимоходом, по случайному раздражению.

Чуть одаль, на мощёной белым камнем дорожке, стояла Ратна-Жемчуг — миниатюрная, прямая, строгая, в неизменном чёрном платье до пола, похожая на шахматную фигуру. Блестящие тёмные волосы обрамляли узкое лицо, как вороньи крылья. Талия Ратны даже для её невысокого роста казалась несоразмерно тонкой, точно директриса была вовсе не человек, а лаэкно какая-нибудь.

Директриса считала, что между нею и куратором Райского Сада имело место некое соперничество, которое она, Данг-Сети, проиграла. Свой проигрыш Жемчуг при каждом удобном случае подчёркивала, отчего Бабушка, не разделявшая её представлений, очень нервничала. Алентипална полагала, что своим положением обязана не себе, а тем мужчинам, за чьими спинами ей так спокойно. Она старалась быть с Данг как можно вежливей, и только злила её этим.

— Кем ты хочешь быть? — спросила Бабушка.

— Не знаю. — Птиц смотрел, как течёт вода: падает сверху, серебряными пузырьками тревожит тёмное зеркало чаши, успокаивается, уходит дальше по жёлобу.

В эту самую чашу крайне удобно макать чью-нибудь дурную голову. Но когда рядом Алентипална, всё чародейство Райского Сада выбирается из щелей, где пряталось от малолетнего хулиганья. Давным-давно сели за проекты великие архитекторы, ландшафтные дизайнеры и художники, а молодая Бабушка украдкой спела им творческую удачу. Сложной и необыденной была цель — не украшение создать, не дворец, а место, где больной, психически нестабильный ребёнок вырастет здоровым и весёлым…

— Я смогу всё, за что возьмусь, — сказал Васильев. — Но только потому, что я корректор. Забрать это — и я никто.

Бабушка слушала внимательно. Ратна стояла истуканом.

Директриса тоже корректор, но по виду не скажешь. Даже Кнопка не казалась настолько бесчувственной. Птиц хорошо знал, что кроется за таким дубовым спокойствием, но в принципе не умел жалеть кого-либо, кроме себя.

— Это как наркотик, — сказал он. — Я его ненавижу, но без него не могу.

«…я им дышу, и не знаю, как по-другому», — договорил он про себя. Алентипална всё понимала без слов.

Стоило ему взять в руки реконструкторский лук, и на полном скаку он сбил пять из пяти. Как древний монгол.

И не могло быть иначе.

«Райский Сад», — подумал Птиц и хихикнул про себя.

…Слишком хорошо. Привыкаешь, что такой и должна быть жизнь. И думаешь, что в школе замечательно, но это только школа, дальше будет ещё лучше, ещё краше, ещё чудесней! И танцуешь на празднике собственного изгнания из рая.

— Тебе тяжело заниматься оперативной работой? — уронила Бабушка сочувственно и печально; в узких глазах Ратны почудилось презрение.

— Нет.

— Тогда я не понимаю, — голос её дышал лаской и заботой, как всегда, и от этого Птицу становилось ещё тошнее. От невозможности отрицать и огрызаться. Если выцедить по крупице и собрать воедино всё хорошее, что есть в Саду, получится маленький кусочек мира вокруг Алентипалны.

…потом оказывается, что за стенами школы раскинулось нечто, больше похожее на исполинскую помойку, чем на мир, каким ты его представляешь. Потому что пусть Сеть, пусть курс новейшей истории, пусть тренинги, но ты сыздетства живёшь в Райском Саду.

А помойка, к слову, считая себя единственно верной формой существования, пытается сожрать всё прочее. Остаётся только фронт, только передний край, и вот — особист-корректор, райская птица, страшнейшее оружие во Вселенной, ты лепишь кому-то тромб в вене, чтобы другой пацанёнок мог скакать на лошади и стрелять из лука, как древний монгол…

— Я сам себя не понимаю, — Димочка уставился в землю.

Бабушка думала. Спицы щёлкали, точно сами собою.

— Хочешь заниматься этически безупречной деятельностью? — спросила, наконец, она. — Такая возможность есть. Синдром Мура. Лечебница на Терре-без-номера.

Димочка представил себе скорбных синдромом внешних территорий, и его затошнило сильнее: лысые, одутловатые, пучеглазые, с деформациями скелета, с руками-клешнями… ещё, чего доброго, вонючие. Птиц не скривился только из личной приязни к Бабушке, которая очень заботилась о своих мурятах.

Ратна всё заметила и всё поняла.

— Я вообще не хочу быть сверхполноценником, — глухо, почти мстительно сказал Птиц. Директриса сузила азиатские глаза в окончательные щёлки, но промолчала. Потом повернула голову движением марионетки. Димочка проследил за её взглядом, и увидел Аксенис.

Он никогда не путал тройняшек. Не потому, что был особенно наблюдателен. Не хотел путать — и не путал. Для такого даже песен не требовалось.

Женя «Ручей» Эрлинг, Ньян Вин, «Клёст». Третья Чигракова, Ксенька-Тройняшка. Долгосрочный проект на Древней Земле. Звучит мирно; на самом деле Аксенис — двойной агент. То есть это для землян она двойной агент…

Димочка усмехнулся.

Алентипална не хотела, чтобы её беспокоили по пустякам; Синий Птиц — важная персона. Поэтому сюда, к водопаду и бабушкиным спицам, не набежали дети. Просто не захотели.

Ксения шагала размашисто, точно хотела пуститься бегом и сдерживала себя. От Бабушки повеяло тревогой.

Ручей — не чета Димочке, у него не запредельный пятнадцатый, а приличный десятый, он не сотворит чуда… но зато он вменяем. Не организует проблем и не посылает штатных психотерапевтов в несказанную даль. Поэтому на Земле — Ручей. Прикрывает ксенолога-дипломата Чигракову, разыгрывающую достойную Атк-Этлаэка партию. А Птиц устраивает самоанализы пополам с истериками.

— В чём дело? — разомкнула губы Ратна.

— Алентипална, — только кивнув директрисе, Ксения наклонилась к Бабушке, — простите, ваш браслетник выключен.

— Да…

— Иван Михайлович просит вас как можно скорее быть в Степном.

Плавно, медленно Бабушка положила вязанье.

Птиц ощутил дикую ревность, дичайшую, физиологическую — точно умирающему от жажды дали бутылку с родниковой водой и отняли после пары глотков. Аксенис покосилась на мальчика-звезду и убрала за ухо русую прядь.

— Где машина? — спросила местра Надеждина: уже не добрая баба Тиша — третий член уральского триумвирата.

— Через минуту будет.

И она уехала, как уезжала всегда. Делать нелюбимое нужное дело. Многозначительные оговорки в устах авторитетных журналистов и социологов, чьи-то странно поспешные политические решения, их неожиданные последствия; не предвиденные кем-то проблемы…

Синий Птиц не понимал, как Алентипална может заниматься тем, отчего больно её душе.

Солнце и Север пили «за сволочей». Лилен и Таисия дружно смеялись, забыв о прежней несклонности друг к другу, Кайман усиленно делал вид, что он-то здесь ни при чём. Дельта развалился под ногами у Крокодилыча и уснул заново.

«Энергетики! — говаривал памятный Женя-Ручей, переплетая завитые локоны длинными нервными пальцами. — Для них собраться большой кодлой и что-нибудь хором громко орать — переживание из категории высшего духовного опыта…»

Птиц ухмыльнулся. Послушные черты складывались в привычную гримасу сами, не требуя не только искренних чувств, но даже усилия лгать.

Руки под кольцами зудели.

Выпив, Шеверинский, по обыкновению, пошёл вспоминать прошлое.

— У меня от него всю жизнь одни неприятности, — по-братски делился он с Солнцем, сочувственно внимавшим. — Знаешь, как мы познакомились? Весь первый корпус ушёл в конный поход до Южного моря, а меня не взяли, потому что я химичке стол чесноком намазал. Сидел я злой, один, и думал: надо какую-нибудь гадость сделать, чтоб не так пакостно на душе было.