Панорама времен

— Сделай одолжение, — вымолвила Пенни.

Седьмого ноября после полудня шумы начали возрастать. Большую часть времени они забивали сигнал. Гордон уловил несколько разрозненных слов. Четко прошли только астрономические координаты. Теперь их можно было понять. Где-то там, в будущем, координаты указывают на то место, где они должны быть в пространстве. Солнечный апекс представляет собой усреднение от движения Солнца. Через тридцать пять лет Земля будет находиться в зоне этого усредненного перемещения. Гордон даже почувствовал некоторое облегчение, наблюдая за прыгающими кривыми шумов. Теперь все кусочки собрались вместе. Зиннес сможет подтвердить хотя бы часть из них. Вопрос состоял в том, как подать эту информацию, как составить доклад с такой степенью научной достоверности, чтобы его не смогли с ходу отмести. Взять да и без всяких околичностей изложить все в “Физикал ревью”? Стандартный подход. Статью в этом журнале опубликуют не раньше, чем через девять месяцев. Можно, конечно, поместить сообщение в “Физикал ревью леттерс”, но информацию придется изложить коротко. Как уложить в нее все детали эксперимента да еще послания? Гордон грустно улыбнулся. Вот вам, пожалуйста. Он получил грандиозные результаты, а теперь мучается, как их преподнести. Да, как преподнести это открытие?

Пенни положила на стол вилки и ножи. Гордон принес тарелки. Сквозь полосатые шторы пробивался мягкий свет, подчеркивая грациозную, походку Пенни. На лице у нее застыла обида.

Какое-то время они ели молча, потом Пенни неуверенно начала:

— Я сегодня думала о твоем эксперименте.

— Да?

— Я ничего в этом не понимаю. Представлять себе время таким образом…

— Я тоже не нахожу в этом смысла, однако это факт.

— А факты командуют парадом.

— Конечно. Но у меня такое ощущение, что мы смотрим на это неправильно. Время-пространство не должно проявлять себя так, как думают наши физики.

Она кивнула, на ее лице еще сохранялось недовольное выражение.

— Томас Вулф. “Время, темное время, тайное время, вечно текущее, как река”. Я помню этот отрывок из “Паутины и скалы”.

— Никогда не читал.

— Я думала сегодня о тебе и искала поэму Добсона. — Пенни покопалась в своих книгах, вытащила листок и протянула его Гордону.

Вы сказали, что время проходит? О нет! Мы проходим, увы. А оно остается.

Гордон рассмеялся:

— Да, что-то такое в этом роде, — и с энтузиазмом набросился на пирог.

— Ты полагаешь, что Лакин и ему подобные усомнятся в твоих результатах?

Какое-то время Гордон молча жевал, а потом сказал:

— Если хорошенько подумать, они именно так и поступят. Во всяком случае, я на это надеюсь. Каждый научный результат должен подвергаться критическим замечаниям. Все они без исключения подлежат проверке и переосмыслению.

— Нет, я имела в виду…

— Ты хотела спросить, не попытаются ли вообще зарубить мою работу? Я надеюсь, что попытаются, — улыбнулся Гордон. — Если они полезут дальше, чем позволяет принятая научная этика, это будет означать, что они покатятся и дальше.

— Я надеюсь, что до этого дело не дойдет.

— Почему?

— Потому… — ее голос прервался, — потому что это сильно скажется на тебе, а я не могу больше видеть тебя таким.

— Ну, милая…

— Я не могу. Целое лето ты натянут как струна. И когда я пытаюсь что-то сделать, то не могу до тебя достучаться. Я стала огрызаться на тебя и…

— Милая…

— Мне очень тяжело.

— Господи, я понимаю. Меня просто захватило все это и понесло.

— И меня тоже, — выговорила Пенни тихо.

— Знаешь, когда я начинаю обдумывать какую-то проблему, то вещи и люди будто путаются под ногами.

— В этом есть и моя вина. Я требовала от наших отношений слишком многого и не получила того, что хотелось.

— Мы начали цепляться друг к другу.

— Да, — вздохнула Пенни.

— Я.., я думаю, что теперь проблемы физики для меня не будут выглядеть столь мрачно.

— Вот.., на это я только и надеюсь. Я хотела сказать, что в последние несколько дней все шло иначе. Лучше, Мне кажется, как и год назад, серьезно. Ты не так напряжен. Я перестала тебя пилить. У нас, по-моему, наладились отношения — в первый раз за столько времени.

— Я тоже так думаю, — сказал он робко. Они ели молча. Но тишина больше не давила. Освещенная последними лучами заходящего солнца. Пенни взболтнула белое вино в бокале и посмотрела в потолок, думая о чем-то сугубо личном. Гордон чувствовал, что в этот момент оба они молят судьбу.

Пенни снова улыбнулась, ее глаза затуманились. Она выпила еще немного вина и воткнула вилку в гамбургер.

Держа его на весу, она с улыбкой рассматривала котлету, поворачивая так и эдак, а потом произнесла:

— А твой больше, чем этот. Гордон с серьезным видом кивнул.

— Может быть. У этого какая длина? Порядка тридцати сантиметров? Я его переплюну.

— В делах такого рода предпочтительней система измерений в дюймах. Это более традиционно.

— Так оно и есть.

— Вовсе не потому, что я пуристка, понимаешь ли.

— Я так не думаю.

Он проснулся оттого, что рука затекла от неловкой позы. Гордон осторожно сдвинул голову Пенни со своего плеча и продолжал лежать неподвижно, чувствуя легкое покалывание в руке. За окном царила наполненная осенними ароматами ночь. Он медленно приподнялся, и Пенни, не просыпаясь, что-то бормоча, прильнула к нему. В полумраке спальни он внимательно разглядывал округлые позвонки ее изогнувшейся спины — маленькие холмики под загорелой кожей. Гордон думал о времени, которое течет и замыкается на себя в отличие от реки. Потом его глаза остановились на ослепительном изгибе бедер, гладкая поверхность которых переходила в зрелую полноту ляжек, а загар сменялся снежной белизной. Продолжая дремать, Пенни сообщила, что Лоуренс называл свой пенис колонной из крови, и эта фраза казалась ей гротескной. Но, с другой стороны, в этом что-то, по ее мнению, было. “Все охотятся за маленьким мучеником”, — сказала она и заснула. Гордон разделял ее тревогу по поводу возникшей в их отношениях напряженности. Теперь она понемногу рассасывалась. Он чувствовал, что всегда ее любил, но между ними было столько всего…

Вдалеке послышался вой сирены. Что-то заставило его осторожно высвободиться из объятий Пенни и по холодному полу подойти к окну. Он увидел людей, которые шли по бульвару Ла-Ойя, освещенные неоновым светом реклам. Мимо промчался на мотоцикле полисмен. Муниципальная полиция носила сапоги и военную форму, яйцеобразные шлемы и защитные очки; их лица не выражали ничего, кроме белого и черного, прямо как в футуристических пьесах. В Нью-Йорке поношенная униформа мирного голубого цвета выглядела куда человечнее.

Сирена звучала совсем близко. Полицейская машина, сверкая фарами, промчалась мимо. Красные отблески мигалки отражались в окнах соседних домов и в витринах магазинов. Машина, словно сгусток энергии, завывая и оповещая округу о смутах и беспорядках, умчалась дальше. Доплеровский эффект звука сирены подстегнул прохожих, заставляя их двигаться энергичнее. Головы поворачивались в поисках преступников или пожаров, которые ассоциировались с этой пулеобразной машиной. Гордон думал о посланиях и том почти незамаскированном отчаянии, которое сквозило в них. Сирена… Сигнал тревоги пришел в отрывках, импульсах, светом, отраженным от случайных волн, видениями издалека. На него следовало отвечать. Это требовалось для науки, но не только для нее.

— Вы заняты? — спросил Купер.

— Нет, заходите. — Гордон отодвинул в сторону кучу контрольных работ, которые до этого проверял. Затем откинулся на спинку кресла, положил ноги на пачку бумаг и, закинув руки за голову, с улыбкой повернулся к Куперу:

— Чем могу служить?

— Видите ли, у меня через три недели повторный экзамен. Что я должен сказать о прерываниях? Я имею в виду, что в прошлый раз Лакин и остальные обрушились на меня как куча дерьма.

— Правильно. На вашем месте я бы вообще постарался обойти этот вопрос.