Журнал «Приключения, Фантастика» 2 ' 95

— Это можно, — согласился пожилой.

Стрельцы расстелили медвежью шкуру, сели на нее и принялись нарезать хлеб, мясо и сало и чистить луковицы, а монах подошел к костру будто бы посмотреть еще раз на мертвого идолопоклонника, а сам незаметно взял с бревна туесок и перелил фиолетовую жидкость в баклагу. Вернувшись к стрельцам, он потряс баклагу в воздухе, отчего в ней заплескалось вино, сделал вид, что пробует его, а затем предложил:

— Ой, вкусное вино заморское — отведаем? В монастырь его незачем нести, на всех братьев не хватит, значит, настоятелю достанется.

— Обойдется без вина настоятель! — поддержал его пожилой стрелец.

Монах расставил перед ними серебряные стопки, налил темно-вишневого тягучего вина.

— Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.

Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.

— За упокой души грешной.

Два другие стрельца тоже перекрестились, но выпили молча. Поставив стопки на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске. Пожилой удивленно глянул на монаха, спросил:

— А ты почему не пьешь? — и тут же обхватил руками свое горло, заскреб его, словно хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело, глаза выпучились, губы искривились судорожно и посинели.

— Га-ад!.. — прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.

Дольше всех боролся со смертью юноша: даже упав на спину и перестав шкрябать шею, все еще дрыгал ногами. Монах смотрел на них и ощупью собирал со шкуры серебряные стопки и кидал их в торбу, где лежали идол и баклага. Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.

— Волхв отравил! Волхв!.. — бормотал он на бегу, не желая брать грех на душу.

Колючие еловые ветки хлестали его по лицу, по губам, словно наказывали за вранье, а валежник будто хватал за ноги, заставлял остановиться, но монах летел, не разбирая дороги и не обращая внимания на боль, часто падал и какое-то время передвигался на четвереньках. Остановило его болото. Сделав десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за растущую на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал страшной беды.

С края болота донеслись карканье ворона и цокотание белки. Монах вздрогнул, вскарабкался на кочку и сел лицом к лесу. Погони не было и не могло быть — и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то ли слезы. Развязав торбу, монах достал из нее идола. Красные глаза посмотрели на монаха и вспыхнули от гнева, казалось, а не от солнечных лучей.

— Не долго тебе зыркать осталось! — со злобной радостью сказал монах. — Повыковыряю тебе гляделки, а самого на куски порубаю… С таким богатством!.. — он захохотал громко, истерично.

Вернувшись из болота в лес, монах определил по солнцу направление, в котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по звериной тропе. Шел медленно и мурлыкал под нос незатейливую мелодию, мечтая о том, как распорядится попавшим в его руки богатством. Сверху, с деревьев, раздались громкое карканье и цокотание, монах поднял голову, отыскивая затуманенным мечтами взглядом птицу и зверька, и не заметил натянутую поперек тропинки бечевку. В кустах тенькнула тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху между ребрами, прошила тело и вылезла наконечником с другого бока. Монах сделал по инерции шаг вперед и вправо и упал ничком. Справившись с удивлением и подкатившей к горлу тошнотой, он прошептал:

— Накаркал волхв…

Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее баклагу и положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и последними, судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.

СКОМОРОХ

_{Рассказ}

Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен башен веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде — не то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то из-за ярко-зеленых пятен мха на крыше, — возникало ощущение, что видишь обманку: снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

— Гнездо змеиное, — изрек приговор скоморох — бодрый старик невысокого роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усами, одетый в вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую.

— Почему, деда? — спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил на лыжах, босые ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. — Почему? — повторил он вопрос и оглянулся на терем.

— Бог его знает, — ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы, латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. — Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит. Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали, что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой отчаянный и трудно выполнимый поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо, но и обычной, — громкой и веселой — многоголосицы не слышалось, даже скотина и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой, ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась, что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка со звоном упала у ног убогого.

Так бы и осталась лежать монета у ног нищего, если бы скоморох не поднял ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.

— Не приведи, господи! — перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками, была незанятая широкая площадка.

Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из конского волоса. Встав на побелевший, вылизанный дождями камень, дед выдул из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом:

— Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит воробей!..

Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувыркнувшись через голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и легких, словно от порыва ветра изогнулось назад, достав руками и головой до утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая перекати-поле, подгоняемое бурей.

Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты, они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого. За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким пренебрежением: эка невидаль!

Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а появляясь из-под приподнятой ноги, или падая вроде бы и в вырез рубахи, а вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы. Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.