Объект «Зеро»

Когда шла эвакуация госпиталя, одна ракета упала на здание, пробила крышу и взорвалась внутри. Погибло двадцать шесть человек, и в том числе практически весь медперсонал. Хорошо еще, что мы вывезли всех тяжелораненых в Горную республику, но все равно нам был нанесен удар, враз поставивший колонию на грань катастрофы. Армия, пусть даже и такая маленькая, как наша, без врачей стоит немного, это понимали все.

Утром мы подсчитывали потери и урон, нанесенный свободниками. Всего в ходе обстрела погибло пятьдесят два человека, на заводе были разрушены две медеплавильные печи, серьезно пострадал оружейный цех и только по счастливой случайности не сдетонировали заряды, заложенные под литейни.

Кроме того, ракеты повредили две из пяти наших катапульт и полностью уничтожили паровую машину, обслуживающую орудия у Северной башни.

Весь день прошел как один час. Я метался с завода в госпиталь, из госпиталя к капонирам, оттуда – в траншеи, успокаивал людей, орал на нерасторопных, грозил нерадивым, подбадривал испугавшихся и к вечеру вымотался так, что еле волочил ноги. Кроме того, я практически сорвал голос.

Но едва Эос, подарив нам на прощание еще один прекрасный и одновременно ужасающий закат, канула за мглистый горизонт, как в небе вновь завыли ракеты. На этот раз свободники не тратили свои реактивные снаряды на башни, сразу начав обстреливать завод и постройки возле лимеса.

– У меня такое чувство, что они хорошо знают, куда стрелять, – поделился со мной Шерхель. Мы в числе других оборонцев, застигнутых обстрелом, сидели в «ракетоубежище», узкой канаве, вырытой накануне днем возле Дома Совета. Поверх канавы были уложены в два ряда медные болванки, которые, по идее, должны были выдержать прямое попадание ракеты, но когда звук очередного реактивного снаряда, выпущенного неприятелем, замирал в вышине над нашими головами, становилось жутко от мысли, что сейчас не меньше сотни килограммов взрывчатки мчится к земле, и возможно, что упадут они прямо на тебя.

Всего было сооружено тридцать два убежища, подобных нашему: у лимеса, на территории завода, на позициях, где стояли паровые пушки и катапульты. Не занятых на дежурстве солдат и свободных от смены арбайтеров мы переселили в глубь плоскогорья, куда ракеты не долетали. В общем и целом все предпринятые нами меры должны были свести потери к минимуму.

Обстрел длился почти всю ночь. Иногда свободники били залпами, и тогда ракеты падали на нас непрерывно, но бывали моменты, когда мы не слышали мерзкого воя минут по сорок. В это время над плоскогорьем стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь изредка окриками часовых:

– Стоять! Кто идет? Пароль!

Это перебегали из убежища в убежище те, кто пытался найти родных и друзей, вернуться в свое подразделение или попросту выгнанные во тьму обыденными человеческими надобностями, которые не могла отменить никакая война.

27 декабря 2207 года

Сегодня выяснилось, что, несмотря на все меры защиты, мы потеряли два десятка человек только убитыми. Кто-то не успел добраться до спасительного убежища или ближайшей траншеи, кого-то осколок нашел на боевом посту. Одна из ракет попала в хижины, которые во множестве сооружали занятые на земляных работах у лимеса – для отдыха. Когда утром разобрали завалы и разгребли землю, то обнаружили пять трупов. Самое страшное, что три тела оказались детскими. Выяснилось, что те из оборонцев, кто не хотел расставаться со своими детьми, попросту прятали их от меня, надеясь неизвестно на что.

Я понимал родительские чувства колонистов, но мне все же пришлось отдать приказ сурово карать за укрывательство детей от эвакуации. Не уверен, что именно боязнь наказания подействовала на несчастных родителей. Скорее, их поразил и испугал вид изувеченных детских тел, погребенных под обломками хижин. Но так или иначе, в полдень к Двум Братьям ушел еще один обоз – с ранеными и почти сотней детей.

Весь день мы укрепляли нашу оборону – рыли «волчьи ямы» на путях возможных атак свободников, возводили вокруг капониров с катапультами насыпи, закладывали паровые машины медными блоками и мешками с землей, углубляли и расширяли убежища. Шерхель полностью прекратил добычу меди во всех копях – уже добытых запасов хватило бы на год, и к оборонцам присоединилось три с лишним сотни рудокопов. Их старшего звали Глен Шанье, но все называли его Маркшейдером. Это был горбатый мужик, немногословный и даже угрюмый. Оглядев плоды наших усилий, он хмыкнул и предложил вырыть между Домом Совета и полуразрушенным госпиталем подземное убежище, в котором могли бы разместиться и палаты для раненых, и казармы, и мастерские оружейников.

– Мне надо сотню моих рудокопов, десятка два телег, чтобы вывозить породу, и неделю сроку. Камень тут мягкий, слоистый, но держит хорошо. Остальных ребят можете забирать себе. Они в три дня наворочают вам такого…

Подумав, я дал Маркшейдеру добро, и вскоре на склоне в полукилометре от Дома Совета застучали кирки и ломы – рудокопы вгрызлись в плоть Медеи, как древоточец вгрызается в дерево.

Шерхель ходил сам не свой – у него в голове крепко засела мысль, что среди нас есть предатель, который наводит вражеские ракеты.

– Ну и как ты себе это представляешь? – поинтересовался я за обедом. Мы сидели в большом зале Дома Совета, где я распорядился устроить столовую для всех, кто работал в этом районе плоскогорья.

– Корректировщик, – ответил Зигфрид с полным ртом. – Сидит на скалах и…

– Ага, и по коммутатору передает свободникам координаты, полученные со спутника, – я усмехнулся, отложил ложку. – Зиг, это Медея. Тут немного иные условия и правила. Забыл?

– Почему по коммутатору? – не сдавался Шерхель. – Есть и другие способы.

Мне не удалось его переубедить, а вечером свободники снова начали обстрел. И вновь их ракеты падали удивительно точно. К полуночи они разрушили здание заводоуправления, прямым попаданием разбили одну из паровых пушек и превратили в руины пустующую школу.

Я сидел в убежище, вырытом неподалеку от застывшего на холме «Малыша Вилли». Вместе со мной в земляной норе пряталась еще дюжина человек, в основном женщины из батальона Кермен. Они негромко переговаривались, в глубине убежища горела слабенькая коптилка, заправленная прыгуньим жиром. Кто-то вязал, кто-то чинил одежду, одна женщина затачивала топор, и звук каменного наждака, ширкающего по бронзе, навевал тоску.

Неожиданно послышался топот, и темно-синий прямоугольник ночного неба заслонил человеческий силуэт.

– Клим, ты здесь? – голосом Шерхеля спросил силуэт.

– Здесь. Ты чего нарушаешь приказ? Я же запретил всякое перемещение во время обстрела…

– Да погоди ты! Тут такое… Пошли скорее, сам увидишь!

Мы выбрались из убежища, и Зигфрид повел меня к Северной башне. После непродолжительного затишья в вышине вновь завыли ракеты, и вскоре возле Дома Совета зазвучали взрывы.

– Смотри, как точно бьют. Фердаммтэ шайсе! – Шерхель огляделся и припустил бегом, покрикивая на меня, чтоб я не отставал.

– Зиг, объясни толком – что происходит?

– Сам увидишь, – загадочно ответил немец.

Вскоре мы добрались до подножия башни. Нас окликнул караульный. Я сказал ему пароль и назвался.

– Как тут? Тихо?

– Все тихо, сэр! Сюда они не стреляют. Поняли, что башня им не по зубам, – ответил мне женский голос.

– Как же, не по зубам, – прошипел Шерхель. – Верхний ярус они могли бы свободно раздолбать. Но он им нужен. Клим, иди сюда!

Мы отошли от башни шагов на сто пятьдесят в сторону Обрыва. Здесь, в высоких зарослях бурьяна, Зигфрид остановился и трижды негромко свистнул. Раздался ответный свист, трава зашумела, и нам навстречу из зарослей выбрался человек. Я присмотрелся и узнал в нем Рихарда.

– Ну, он там?

– Там, герр Зигфрид. Сами посмотрите.

И паренек указал рукой на вершину башни. Я задрал голову и увидел, как на самом верху вдруг вспыхнула крохотная звездочка. Вспыхнула – и погасла. Потом снова загорелась, мигнула два раза, погасла, опять мигнула…