Искатель. 1978. Выпуск №2

Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…

— Погодите с оглаской, — сказал капитан. — Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом…

Я задохнулся от таких слов. «Ваша Таня!» Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучавшей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.

— Слушаюсь, товарищ капитан! — гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня улыбку, — Разрешите выполнять?

Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.

— Отпуск получил? — спросил дежурный.

— Больше.

Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал к Игорю Курылеву.

— Молодец! — сказал ему, хлопнув по плечу. — Так я и знал, что сам расскажешь начальнику.

— Да я не хотел, — замялся Игорь и смешно сморщился, отчего веснушки на его круглом лице еще более потемнели. — Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.

Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки — усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Значит, это именно недоверчивость была в его прямоте, когда он говорил о сверхсрочной?… Но не бежать же извиняться. «Хорошо яичко к христову дню», — говорила моя бабушка. Тем более, что имелось четкое задание, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.

Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела — для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут, показать дом, где живет Чупренко.

Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называли не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазила по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее «нашим проверяющим». Не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась «в ружье» тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет ночью купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку — длинная, худущая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая «детская драгоценность». Отца у Вольки не было: бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше, чем всякий педагог. Короче говоря, дед просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.

Похоже было, что «педагогическая теория» деда Семена оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может, и благодаря ему Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишечьих брюк всегда были конфеты.

Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали в ружье. Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.

И на этот раз я увидел Вольку с конфетой за щекой. Торопливо, словно боясь, что мы помешаем, она засунула за щеку еще одну конфету, смяла, отбросила обертку и уставилась на нас настороженными круглыми глазами.

— Чего ты испугалась? — ласково спросила Таня.

— И не думала, — с вызовом сказала Волька и, смешно пошевеливая бедрами, что, вероятно, означало полную независимость, прошла за угол дома. И тотчас выглянула оттуда, наблюдая за нами.

— Дед дома?

Она пожала плечами и ничего не ответила.

Дед сам увидел нас в окно, стуча протезом, вышел навстречу, морща в улыбке безбородое лицо, пригласил в дом.

— Мы к вам, Семен Иванович, — сказала Таня. — Вы ведь — п-первый старожил в п-поселке, скажите, не помните ли такого человека — Ивана К-Курылева? До войны он тут н-на заставе служил.

— Курылева-то? Как же его не помнить, как же, — обрадовался дед. — Курылева да не помнить! Геройский был человек, геройский…

Мы переглянулись.

— А что вы о н-нем помните?

— Да все. Старое-то лучше помнится. Куда вчера очки задевал — вышибло, а старое — вот оно…

— Ой, ребята, б-бежать надо мне, — спохватилась Таня. — Но вы ведь расскажете, п-правда?

— Хороший был человек, хороший, — без прежнего воодушевления заговорил дед, проводив Таню глазами. — Помню, еще за Анной Романько ухлестывал. Свадьбу собирались играть, а тут война. Красивая была Анна-то, вот как ваша учительница. Они ведь сродственницы…

Игорь даже привстал, услышав такое, и расцвел, покраснел весь. Ясное дело, ему эта родственность показалась знаменательной: не удалась любовь одному Курылеву, так, может, удастся другому? И он принялся расспрашивать деда об этой родственной связи. Пришлось прервать его, напомнить, зачем мы тут.

— Семен Иванович, а не помните ли вы катер в нашей бухте? Он в сорок первом разбитый на камнях сидел.

— Как не помнить. Он тогда же и утонул, как Иван объявился.

Игорь побледнел, уставился в пол.

— Что же, сам и объявился?

— Сам не сам — не знаю. А только ночью пошел немецкий патруль к берегу, ан нет, не пускают. Мы было обрадовались, когда стрельба началась, думали — наши пришли. А наших-то было всего ничего — один Иван. И откуда только взялся?!

— Значит, он стрелял?

— А что делать, когда обступили. Был тут гауптман Кемпке, прямо пеной изошел, пока кричал на своих. А они только сунутся, глядишь, кто-то уж лежит. Метко стрелял Иван, это я еще по-довоенному знал…

Теперь мы с Игорем переглядывались поуверенней. Все-таки свидетельство: если отбивался, значит, не попал в руки немцев, не предал. И значит, приврал тот, кто писал «быль».

— А вы уверены, что это был именно Иван Курылев? — осторожно спросил я.

— Да ведь назвался.

— Кому?

— Немцам. В переговоры вступил. Сказал, что утром в поселок придет, сдастся. А утром немцы сунулись, а он их пулеметом… Ну а потом я его и сам видел.

— Убитого?

— Зачем? Парламентером к нему ходил… Чего вы уставились? Гауптман Кемпке приказал. Велел записку передать, ультиматум, значит. — Дед постучал кулаком по твердому колену. — Тогда у меня своя нога-то была…

Слова деда Семена обрушивались на нас как лавина. Не успеешь опомниться от одной новости, тут тебе вторая и третья.

— Погодите, Семен Иванович! Какой ультиматум?

— Записку. Я ж говорю: гауптман Кемпке послал. Он тут в поселке главным был. Велел передать в собственные руки обороняющемуся Ивану. Я и пошел с той бумагой, как с белым флагом…

— А что в бумаге?

Он посмотрел на нас снисходительно, как на детей.

— Если вы думаете, молодые люди, что у гауптмана Кемпке можно было своевольничать, так очень даже ошибаетесь…

— Испугались?

Спросил я это, может, самую малость с ехидцей, потому что непонятно было, как это держать в руках такую бумагу и не взглянуть на нее.

Дед очень точно уловил это мое ехидство, сразу взъерошился весь, вскочил, забегал по половику, задевая протезом за стулья. На полу лежали, резко контрастируя с сумрачной хатой, полосы солнечного света. И мелькание деда из солнца в тень и обратно еще усиливало впечатление его нервозности и суеты.