Будь мудрым, человек!

Женщина, видимо врач, остановилась у моей кровати. Сопровождавшие ее санитарки, сбившись в кучку за ее спиной, с опаской поглядывали на меня.

Врач сунула мне в рот градусник и взяла меня за руку. Проверив пульс и убедившись, что жара у меня нет, она спросила:

— Головные боли? Боли в теле?

— Нет — ответила я.

Она пристально посмотрела на меня. Я спокойно выдержала ее взгляд.

— Так в чем же… — начала было она.

— Она сумасшедшая, — перебила ее Хэйзел из другого конца палаты. — Она утверждает, что потеряла память, а нас не знает и не знала никогда.

— Она говорила ужасные вещи, ужасные, — добавила другая из моих сопалатниц.

— У нее бред. Она утверждает, что умеет читать и писать, — поспешила дополнить Хэйзел.

Женщина-врач лишь улыбнулась.

— Вы действительно все это умеете? — спросила она меня.

— А почему бы нет, не понимаю. Это легко проверить.

Она несколько встревожилась и как бы растерялась, но затем быстро овладела собой и улыбнулась снисходительной и терпеливой улыбкой врача.

— Хорошо, — сказала она, как бы подыгрывая мне, и, вынув из кармана небольшой блокнот, протянула его мне вместе с карандашом. Карандаш показался страшно неудобным в моих неловких пальцах. Я никак не могла его обхватить, как следует, но все же изловчилась и написала: «Я прекрасно понимаю, что у меня галлюцинации и все вы часть этих галлюцинаций».

Не скажу, что у врача отвисла челюсть, когда она прочла мою записку, но улыбка исчезла с ее лица. Взгляд ее стал суровым и неприветливым. Все затихли, увидев выражение ее лица, словно я позволила себе нечто недозволенное, дерзкое и загадочное. Врач повернулась к Хэйзел:

— Что она вам говорила?

Хэйзел после короткого замешательства, собравшись с духом, выпалила:

— Ужасные вещи, доктор! Она говорила, что люди такие же двуполые, как звери и животные. Это отвратительно!

Женщина-врач, призадумавшись на мгновение, обратилась к старшей санитарке:

— Отвезите-ка ее в изолятор, я ее осмотрю.

Она не успела еще покинуть комнату, как санитарки уже занялись мною. Вот я уже на каталке, и меня быстро везут прочь из палаты.

— Итак, — мрачно промолвила врач, — перейдем к делу. Кто сказал вам эту ерунду о двух полах? Назовите имя.

Мы были одни в небольшой комнате, оклеенной розовыми в крапинку обоями. Санитарки, переместив меня с каталки на кровать, исчезли. Врач сидела, держа блокнот и карандаш наготове. Вид у нее был, как у следователя, не допускающего и мысли о возможности неудачи при допросе.

Но у меня было не то настроение, чтобы церемониться с ней, и я сразу же заявила, что не собираюсь делать из себя дуру и повторять все, что я говорила в палате.

Я была рассержена, я дрожала от гнева, но потом взяла себя в руки. А она продолжала:

— После того как вы оставили Центр Материнства, вы, разумеется, отдыхали. Куда вас отправили на отдых?

— Не знаю. Скажу вам то, что говорила другим. Галлюцинации, или бред, или как вы все это там называете, начались у меня в больнице, которую вы именуете Центром.

Терпеливо, но решительно, она прервала меня:

— Послушайте, Оркис. Когда вы уезжали в Центр шесть недель назад, вы были совершенно здоровы. Вы нормально родили. Но потом перед вашим возвращением домой кто-то успел набить вашу голову всякой ерундой да еще научил читать и писать. Вы мне скажете, кто это сделал? Предупреждаю, со мной не пройдет ваш трюк с потерей памяти. Если вы были способны запомнить весь этот гадкий вздор, который рассказали другим, вы способны вспомнить, от кого вы его слышали.

— О, ради бога, прекратите сами говорить ерунду! — воскликнула я.

Она вспыхнула.

— Я могу узнать в Центре, куда они направили вас на отдых, могу позвонить в санаторий и узнать, с кем вы общались. Вы избавите меня от лишних хлопот, если сами все расскажете. Советую вам сделать это. Ведь вы не хотите, чтобы вас силой заставили говорить? — заключила она угрожающе.

Я отрицательно покачала головой.

— Вы на ложном пути, доктор. Все эти галлюцинации, включая мое превращение в какую-то Оркис, начались именно в Центре. Как это произошло, я не знаю, что было до этого, я тоже не могу вспомнить.

Она нахмурилась, явно обеспокоенная.

— Какие галлюцинации? — спросила она осторожно.

— Как! Эта странная обстановка, в которой я оказалась, да и вы сами. — Я обвела рукой вокруг себя. — Мое огромное безобразное тело, эти карлицы, да и всё, всё! Проекция моего бессознательного «я», его состояние — вот что меня беспокоит! Это не может быть воплощением моих неосознанных желаний! Нет!

Она продолжала смотреть на меня, и тревога ее росла. Это было заметно.

— Кто говорил вам о неосознанных желаниях? — спросила она неуверенно.

— Не понимаю, почему даже сейчас я должна изображать из себя безмозглую дуру?

— Но мамаша не может знать таких вещей. Зачем вам это?

— Послушайте, — сказала я. — Я уже говорила вам и этим бедным дурам в палате, что никакая я не мамаша, я доктор медицинских наук и меня, видимо, мучают кошмары.

— Доктор медицинских наук? — переспросила она растерянно.

— Да, доктор медицинских наук. Я врач, ваша коллега.

Она продолжала с любопытством и недоверием смотреть на меня. Глаза ее с недоумением скользнули по моей необъятной фигуре.

— Вы говорите, что вы врач? — голос ее звучал странно.

— Да, если говорить языком обывателя, — согласилась я.

— Сущий вздор! — с негодованием и в некотором замешательстве воскликнула она. — Вы рождены и воспитаны быть мамашей. Вы — мамаша! Посмотрите на себя.

— Да, — с горечью согласилась я. — Посмотрите на меня.

Воцарилось молчание.

— Мне кажется, — сказала я, — что, невзирая на галлюцинации и все прочее, нам все же не следует обвинять друг друга в том, что мы говорим одни глупости. Может, вы объясните мне, где я нахожусь и кто я, по-вашему. Возможно, это даст толчок моей памяти.

Но она возразила:

— Не лучше ли будет, если начнете вы и расскажете все, что помните. Вы поможете мне понять, что вас беспокоит.

— Хорошо, — согласилась я и начала свой сбивчивый рассказ, насколько мне позволяла моя неверная память. Я рассказала все до того дня, когда разбился самолет и погиб Дональд…

Конечно, с моей стороны было глупо так попасться на удочку. Разумеется, она ничего не собиралась мне говорить. Когда она выслушала мой рассказ, она просто встала и ушла, оставив меня одну в бессильном гневе и негодовании.

Я стала ждать, когда в доме все стихнет. Наконец выключили музыку, ко мне заглянула сиделка и справилась, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, вежливо выполняя установленный здесь порядок, и вскоре наступила полная тишина. Я решила подождать еще полчаса, а затем снова предприняла попытку подняться с кровати, на этот раз проделывая все очень осторожно и не торопясь. Самым трудным было из сидячего положения встать на ноги, но на этот раз мне это удалось, правда ценой жестокой одышки. Теперь я смогла уже добраться до двери. К счастью, она не была заперта. Я чуть приоткрыла ее. Коридор был пуст. Я вышла. Все двери, выходившие в коридор, были заперты. Останавливаясь у каждой, я прикладывалась к ней ухом, но слышала лишь ровное тяжелое дыхание спящих мамаш. Я отправилась в свой путь. Сделав несколько поворотов по коридору, я увидела знакомую дверь на улицу. К счастью, она тоже не была заперта. На мгновение я остановилась, прислушиваясь к тишине, а затем открыла дверь.

Передо мной была лужайка с четкими тенями от деревьев. Ярко светила луна. Сквозь стволы деревьев справа вдали блеснула гладь воды, слева я увидела дом, похожий на тот, из которого я только что вышла. Все окна его были темны.

Я стала раздумывать, что же делать дальше. Пленница своего огромного неповоротливого тела, я не могла на многое рассчитывать, но я твердо решила продолжать свой путь, пока есть возможность, и разузнать как можно больше.

Я приблизилась к краю уже знакомых ступеней — это по ним я поднималась сегодня, когда приехала сюда, — и начала медленно и осторожно спускаться, крепко держась за перила.