Берег ночью

Он хмыкнул.

— Его все боятся. Может быть со временем… ты поймешь, что это не так уж плохо.

Я удивленно поглядел на него.

— Тебе еще предстоит найти свое место среди нас. Иначе тебе придется туго. Община ведь сама по себе не добра и не зла — она просто заботится о своем благополучии, вот и все. Пока ты не угрожаешь ему, все в порядке. Но если ты ни для чего не годен… если ты представляешь для нее хоть какую — то опасность… сам знаешь, на каком краю мы держимся.

Я знал. Это было не столько знание, сколько смутные слухи — о том, что некоторые деревни после зимы находят пустыми, а в некоторых остаются лишь мертвецы, которые скалят зубы по углам… о безумии, которое караулит каждого, о смерти, которая всегда рядом, хоть и не всегда подходит так близко, что ее можно разглядеть.

— К тем, кто отличается от других, обычно присматриваются очень внимательно, потому что, понимаешь ли, кто знает, откуда пришло это отличие.

Может, это Господня воля, а может — дьявольские козни… А люди склонны во всем видеть худшее… Так уж они устроены, — продолжал Матвей. — Лучше тебе пореже попадаться на глаза старшим. Но пока тревожиться не стоит. Знаешь, иногда бывает… что такие припадки со временем проходят сами по себе.

Я кивнул, хотя в глубине души был уверен, что говорит он так просто для того, чтобы меня успокоить.

Море переливалось разноцветными огнями, рыбы — бабочки все выпрыгивали из воды и плюхались обратно, поднимая фонтанчики брызг. До самого горизонта, где протянулась туманная полоса, мир был спокойным и ласковым, но мне вдруг почудилось, что откуда — то потянуло таким холодом…

…Близилось лето и я уже мог разглядеть, как в туманной дымке, которая в теплые дни всегда застилала горизонт, медленно маршируют дальние смерчи. Скоро они подойдут к побережью и разноцветные твари, из тех, что каждое утро трепыхаются в сетях, уйдут подальше от опасности в темные прохладные глубины. Зато верхние пастбища только — только освободились от снега и пышная изумрудная трава торопливо затягивала зимние проплешины. Наступала пора, когда все прибрежные общины перебирались наверх, в предгорья, — именно там завязывались знакомства, которые потом оканчивались свадьбами, именно там старухи узнавали последние сплетни и обменивались историями, которые потом будут пересказывать слушателям помоложе в долгие зимние вечера.

А зима действительно была долгой — такой долгой, что память о прошлом лете, золотом и зеленом, уже успела стать смутной и нереальной — чем — то вроде яркого, но путанного сна. Помнилось только, что летом можно было свободно бродить от одного дома к другому, или даже от одной общины к другой, или уходить наверх, еще выше, на пустынные поляны, где паслись под присмотром молчаливых пастухов общинные овцы, а больше не было никого — разве что какой — нибудь скучающий подпасок окликнет тебя и остановится с тобой поболтать. Помнил я, одним словом, только то, что летом было здорово.

Я так ждал этого — нового — лета, оно так много обещало, что, когда оно наконец наступило, я вовсе не удивился тому, что все пошло наперекосяк, поскольку уже успел убедиться, какие странные превращения происходят с теми вещами и событиями, на которые возлагаешь особенно большие надежды.

Сборы и переезд на летнюю стоянку были долгие и хлопотные и занимали несколько дней, но меня они почти не коснулись — я хорошо запомнил совет Матвея пореже попадаться на глаза старшим, а они вели себя так, как будто меня и не существовало. По расчищенной тропе в горы потянулись повозка за повозкой, груженные общинным скарбом, вместе с ними отбывали и жители общины — те, кто покрепче, — чтобы наладить все на новом месте… собирались они с шуточками и песнями — видимо, рады были ускользнуть хоть на время от бдительного ока старших. Все мои сверстники тоже в конце концов перебрались наверх и я бродил по притихшему поселку, чувствуя странную легкость и опустошение…

Общинная зала была пуста — даже столы вывезли, молельный дом, казалось, тоже пустовал, но, когда я забрел туда, чтобы посмотреть, как солнце отбрасывает на вощенный пол цветные тени, проникая сквозь разноцветные стеклышки в окне — теперь таких уже не делают, — я услышал, как меня тихонько окликнули.

Внутри молельного дома, несмотря на бушующую полдневную жару, было сумрачно и прохладно, и я не сразу разглядел отца Лазаря, который сидел в полутьме бокового придела и рассматривал какую — то старинную книгу — только святые отцы и разбирают, что там написано. Видно, глаза у него привыкли к темноте, а впрочем, я слышал, что он, как и все посвященные, плохо переносит яркий свет — должно быть, он вызывает у них видения.

— Люк, — сказал священник, — Я рад, что ты пришел, мальчик мой. Подойди сюда.

Я подошел. В глубине души я уже ругал себя за то, что сюда сунулся. Мне не хотелось попадаться на глаза никому, а уж тем более, отцу Лазарю. Но деваться было некуда.

— Хочешь посмотреть? — спросил он.

Страницы желтели в сумерках, точно испуская слабое сияние — так, во всяком случае, мне показалось.

Я неловко сказал:

— Ведь я же в этом ничего не понимаю, святой отец…

— Ты можешь научиться читать, если хочешь, — мягко сказал он, — я могу обучить тебя. Это не так уж сложно.

Меня смутила эта его мягкость — на самом деле он был тверд, как гранитная скала, и мне опять показалось, что он ждет от меня чего — то — словно принимает за кого — то другого, что ли? Мне было не по себе — я чувствовал себя самозванцем.

— Если вы считаете нужным, святой отец…

Он, моргая, поглядел на меня — свет, проникающий сквозь разноцветные стекла, отражался у него в глазах, и они казались сложенными из множества ярких кусочков, как у насекомых.

— Ну, по крайней мере, ты можешь смотреть картинки, — сказал, наконец, он.

— Да, святой отец…

Я стоял перед ним и от того видел все верх ногами — там и вправду были картинки, вроде тех, что ребятишки помладше рисуют угольком на стенах — им — то за это здорово достается, — но только тут они были нарисованы всерьез — люди в каких — то странных одеждах на фоне незнакомых земель или странных предметов… здорово нарисованы — видно даже, какие у них выражения лиц — то веселое, то грозное…

— Помнишь, ты спрашивал про затонувший поселок? — сказал священник, — погляди…

Он осторожно переворачивал листы — тут только я понял, до чего она старая, эта книга. Края у страниц были неровные, точно изъеденные временем.

На одной из картинок и вправду было изображение строения — в точности такого, как то, что покоилось на дне под обрывом; даже на картинке было видно, какое оно высокое, это строение — фигурки людей рядом с ним казались совсем маленькими…

Он продолжал перелистывать книгу — картинку за картинкой. Я даже забыл, где нахожусь, и встал рядом со священником, чтобы получше их разглядеть… жаль, тут было темновато.

Наконец, он поднял на меня глаза и осторожно закрыл книгу. Я очнулся. Он, видно, ждал, что я что — то скажу, но я не знал, чего ему от меня надо, а потому молчал. В конце концов ему это надоело.

— Из того, что ты сейчас видел, — сказал он, — разве ничего тебе не показалось самым удивительным? Разве ты ни о чем не хочешь спросить?

— Не знаю, святой отец, — сказал я. — Должно быть… рисунки животных. И еще растений. Ведь это деревья, правда?… Но я таких никогда не видел.

Он хмыкнул.

— Погоди, я тебе найду…

Он опять раскрыл книгу — похоже, он искал какую — то определенную картинку и наконец, нашел.

— Как по твоему, что это за животные? — спросил он.

Я пригляделся.

— Не знаю… может быть… нет, не знаю.

— Это овцы. — сказал он.

— Но ведь, святой отец… ведь они совсем не похожи на наших. Это какие — то другие создания.

Он вновь закрыл книгу и поглядел на меня. Требовательно, внимательно.

— Если ты будешь думать над этим, — сказал он, — подумай о том, что изменилось все. Все, кроме человека. Потому что предназначение человека — славить Господа. И сохранять облик, данный ему Господом. Это высокая участь, мальчик мой. Это поручение. И те испытания, которые посылает нам Господь — это проверка на прочность. Настанет день, когда он вновь вернет нам утраченное могущество. И мы встанем по левую Его руку и по правую Его руку…