Аксиоматик (Сборник)

Иногда моя неуверенность казалась мне столь отвратительной, что я не могла поверить, что ещё не подписала нужные документы, чтобы приступить к предварительному лечению. Его жизнь была под угрозой! Как я могла думать дважды? Как я могла быть столь эгоистичной? И ещё, это чувство вины злило и возмущало меня, как и всё остальное: принуждение, которое не было вполне принуждением, сексуальная политика, которой я не могла заставить себя противостоять.

Отказаться, позволить ему умереть было немыслимым. И ещё… смогла бы я носить в себе мозг совершенно незнакомого человека?

Нет. Позволить незнакомцу умереть совсем не было немыслимым. Сделала бы я это для случайного знакомого? Нет. А для близкого друга? Для некоторых, возможно, но не для всех.

Так, насколько я его люблю? Достаточно?

Конечно!

Почему конечно?

Дело в… преданности? Это было не то слово; оно слишком попахивало какими-то неписаными договорными обязательствами, каким-то понятием долга, таким же пагубным и глупым, как патриотизм. Короче, долг идёт на хрен, он здесь ни при чём.

Почему тогда? Почему он особенный? Что его отличает от ближайшего друга?

У меня нет ответа, нет правильных слов, а просто порыв эмоций, заряженных образом Криса. Поэтому я сказала себе: "Теперь не время анализировать, препарировать его. Мне не нужен ответ, я знаю, что я чувствую."

Мне была невыносима я сама за то, что я, хоть и теоретически, рассматривала возможность дать ему умереть, и невыносим тот факт, что меня принуждали к выполнению чего-то с моим организмом, чего я не хотела делать. Лучшее решение, конечно, состояло бы в том, чтобы не делать ни того, ни другого, но чего мне ждать? Богатого благодетеля, который выйдет из-за занавеса и решит вопрос?

За неделю до катастрофы я видела документальный фильм, где показывали сотни тысяч мужчин и женщин в центральной Африке, которые тратили свои жизни на уход за умирающими родственниками, просто потому что не могли позволить себе лекарства от СПИДа, которые фактически свели на нет болезнь в более богатых странах лет двадцать назад. Если бы они могли спасти жизни своих любимых крохотной жертвой переноса дополнительных полутора килограмм в течение двух лет…

В итоге, я отказалась от попыток примирить все противоречия. Я имела право чувствовать себя злой, обманутой и обиженной, но факт оставался фактом: я хотела, чтобы Крис жил. Если я не позволю манипулировать собой, здесь должны быть и плохие и хорошие стороны. Слепо оттолкнуть способ лечения, который мне предлагали, было бы не менее глупо и нечестно, чем полное бездействие.

Я с опозданием поняла, что, возможно, Глобальная страховая компания действовала не вполне честно, отталкивая меня. Ведь если я дам Крису умереть, они сэкономят не только ничтожную цену биологической поддержки жизни с бесплатной арендой утробы, но и всех дорогостоящих операций, связанных с заменой тела. Небольшая, тщательно просчитанная грубость, немного реверсивной психологии…

Единственным способом сохранить рассудок было преодолеть весь этот абсурд. Решить, что Глобальная страховая компания и их махинации не имеют значения. Взять его мозг не потому, что меня вынудили, не из-за чувства вины или долга. Не доказывать, что я не позволяю манипулировать собой. Сделать это по той простой причине, что я люблю его настолько сильно, что хочу сохранить его жизнь.

Они ввели в меня генетически изменённый бластоцист, группу клеток, которую имплантировали на стенку матки, и обманули моё тело, заставив его чувствовать, будто я была беременна.

Обманули? Менструации прекратились. По утрам меня тошнило, я ощущала анемию, упадок сил, чувство голода. Этот эмбрион рос буквально с головокружительной скоростью, гораздо быстрее, чем ребёнок, стремительно формируя защитные мембраны и амниотическую оболочку и строя плацентарное кровообращение, чтобы, в конечном итоге, быть способным обеспечить мозг кислородом.

Я планировала работать, как будто ничего особенного не происходило, но скоро обнаружила, что это невозможно. Я просто была слишком больной и слишком измученной, чтобы нормально действовать. За пять недель объект внутри меня вырос до размера, какого плод достиг бы за пять месяцев. С каждой едой я глотала горсть капсул пищевых добавок, но по-прежнему была слишком вялой, чтобы делать что-то кроме того, как сидеть дома и безуспешно пытаться развеять скуку книгами и пустыми телепередачами. Всё это было достаточно тяжело, и я уверена, что чувствовала себя гораздо более несчастной, чем была бы из-за одних только этих симптомов.

Возможно, половиной проблемы было отсутствие простого понимания того, что со мной происходило. Исключая реальную структуру эмбриона, я была беременна, в биохимическом и психологическом понимании этого слова, но не могла позволить себе согласиться с этим заблуждением. Сама мысль о том, что аморфная масса во мне была ребёнком, могла довести меня до нервного срыва. Но тогда что же это было? Опухоль? Это было ближе к истине, но это был не тот образ, в котором я нуждалась.

Конечно, я точно знала, что находится внутри меня, и что с этим будет дальше. Я не была беременна ребёнком, которому суждено быть вырванным из моего чрева чтобы освободить место мозгу моего мужа. У меня не было опухоли-вампира, которая росла бы во мне, пока не выпьет столько моей крови, что я не смогу двигаться. Во мне рос доброкачественный объект, инструмент для определённой задачи, который я решила принять.

Так почему же я чувствовала себя запутавшейся и подавленной, иногда так отчаянно, что представляла себе суицид, выкидыш, думала о том, чтобы вскрыть вены или упасть с лестницы? Я устала, меня тошнило. Я не ждала, что стану танцевать от счастья, но почему же я была так чертовски несчастна, что не могла прекратить думать о смерти?

Я могла бы читать какую-то объяснительную мантру: "Я делаю это ради Криса. Я делаю это ради Криса."

Но я обошлась без мантры. Я уже достаточно обижалась на него и не хотела закончить ненавистью.

В начале шестой недели, УЗИ показало, что околоплодный пузырь достиг нужного размера, и доплеровский анализ кровотока подтвердил, что он тоже был в норме. Я пошла в больницу для замещения.

Я могла бы в последний раз пойти к Крису, но не пошла. Я не хотела медлить с предстоявшей мне операцией.

Доктор Саммер сказала:

— Беспокоиться не о чем. Эмбриональная хирургия не так уж сложна, это рутина.

Я сказала, сквозь зубы:

— Это не эмбриональная хирургия.

— Ну… нет, — сказала она. Как будто эта новость была откровением.

Проснувшись после операции, я чувствовала себя хуже, чем обычно. Я положила руку на живот, рана была чистой и нечувствительной, швы закрыты. Мне говорили, что даже шрама не останется.

Я думала: «Он внутри меня. Теперь они не смогут причинить ему боль. Хоть этого я добилась».

Я закрыла глаза. Мне было несложно представить Криса, каким он был, каким будет снова…. Я дрейфовала на полпути ко сну, бессовестно вороша картинки всех счастливых былых времен. Я никогда прежде не предавалась сентиментальным грёзам. Это не мой стиль, я ненавидела жить в прошлом, но любой трюк, который бы поддержал меня сейчас приветствовался. Я позволила себе услышать его голос, увидеть его лицо, почувствовать его.

Конечно, сейчас его тело было мёртвым. Необратимо мёртвым. Я открыла глаза, посмотрела на выпуклость на своём животе и представила то, что было внутри: кусок плоти от его мёртвого тела. Кусок серого мяса, вырванный из черепа его трупа.

Я не ела перед операцией, мой желудок был пуст, вырвать было нечем. Я лежала там несколько часов, вытирая пот с лица уголком простыни, пытаясь унять дрожь.

По объему я была как в пять месяцев беременности.

По весу я была как в семь месяцев беременности.