Колесо Перепёлкина

ит мальчик, спиной к нам…

– Как на т о й картине?

– Да. Но не совсем так. И он покрупнее…

– А при чем тут музыка?

– Подожди… Он стоит, запрокинув голову, а перед ним в лунной полутьме – громадная, выше домов и деревьев, скрипка. Она видна не очень ясно, размыто, но все же понятно, что это скрипка…

– А громадная, потому что музыка тоже громадная, да?

– Видишь, ты все понимаешь! Да… И мальчик смотрит на нее и будто пытается что-то разгадать. Или прочувствовать до конца… А полумрак и облака слегка клубятся, и словно образуют очертания других инструментов. Даже не очертания, а намеки…

– Здорово, – вздохнул Вася. Он будто увидел картину своими глазами. – А когда начнешь?

– Не знаю, надо сперва, чтобы яснее сложилось в голове… Я думаю, что, может быть, это будет немного в манере Марка Шагала… Слышал про такого художника?

– Не-а, – честно сказал Вася.

– Я тебе сейчас покажу его картины, – засуетился Акимыч и начал вытаскивать из-под койки папки.

Конечно, Вася не только торчал в каюте и разговаривал. Он облазил весь пароход. В машинном отделении пахло болотистой водой, и кто-то, кажется, шевелился за обросшими мохнатой ржавчиной котлами и шатунами. В каютах с выбитыми стеклами стоял какой-то особый «древне-пароходный» запах – смесь теплого старого дерева, превратившейся в чешую краски и угольного дыма, которым когда-то пропиталось ветхое судно.

Вася бегал по палубам, крутил в рубке у Филиппа штурвал, карабкался по громадным лопастям омертвевших гребных колес, загорал на могучем колесном кожухе с облупленной черной надписью «БОГАТЫРЬ» и вообще резвился как хотел. Только в колокол он ударил всего один раз. И то с разрешения Акимыча. Акимыч относился к этому строго, объяснял, что «просто так не брякают, это неуважение к судну; удар в колокол – это всегда серьезный сигнал».

Колесо в конце концов стало обижаться: «Ты на мне совсем перестал ездить, бросаешь в каюте!»

«Да что ты! Я хочу, чтобы ты отдохнуло!»

«А я не люблю отдыхать. Я не устаю.»

«Ну, поехали!» – И Вася начинал гонять на Колесе по пароходным коридорам.

Иногда разговоры Акимыча, Филиппа и Васи слушали кот Степан и воробей Крошкин. Они тоже обитали на «Богатыре». Степан жил здесь уже несколько лет, а Крошкин появился нынешней весной. Его загнали сюда сердитые вороны со свалки. Бедняга чуть не попал из огня да в полымя. С размаха влетел в открытое окно каюты, а здесь на него кинулся тощий серый кот. Воробьиные нервы не выдержали, Крошкин брякнулся без памяти – прямо к домашним башмакам Акимыча, сделанным из обрезанных валенок. Акимыч башмаком дал Степану пинка, а воробья взял в ладони и тепло задышал на него. Тот открыл один глаз.

– Ишь ты, ожил! – обрадовался старик. А коту, который сидел в углу, отчаянно махал хвостом и сипел от обиды, сказал: – Ты что это себе позволяешь, террорист недорезанный! Существо прилетело за помощью, а ты…

Потом он долго выхаживал Крошкина, а со Степаном вел ежедневные воспитательные беседы. И у кота,