Журнал «Если», 1998 № 05

Я поднажала. Сама того не зная, Жужелица бросила мне вызов. Я почувствовала себя участницей соревнования уродин, обязанной выиграть, иначе нашей дружбе придет конец. Она окажется права, а я проиграю — куда это годится? Раньше мы были равны.

Я откопала в библиотеке старые книги с серыми зернистыми фотографиями, сделанными «для медицинских исследований» еще до рождения моих родителей. В те времена врачи оставляли уродцам жизнь — не то, что сейчас, когда все кругом должны быть нормальными. Я насмотрелась на сиамских близнецов, двухголовых младенцев и прочие аномалии. То глаз во лбу, как у циклопа, то щелочки вместо ноздрей, то вообще репа на ножках, а не человек. Я подумала, что для мамы было бы неплохо, если бы я выглядела подобным образом.

Но самыми страшными были фотографии из книг о второй мировой войне, сделанные в концентрационных лагерях. Одна меня так заворожила, что я возвращалась к ней снова и снова. Вроде бы живое человеческое лицо, только кожа плотно прилегает к кости. Не голова, а череп, огромные провалы глаз, торчащие скулы. На черно-белой фотографии существо выглядело мертвенно-бледным, что лишь подчеркивало общее впечатление.

«Что может быть страшнее черепа?» — подумала я. Вот какой мне хотелось стать! Половину пути я уже преодолела — вон как истощала! Теперь оставалось вообще перестать есть — и цель достигнута.

Правда, умереть для полноты эффекта мне не хотелось. Одно дело — вегетарианство, и совсем другое — голодовка. Как ни гадко прошло мое шестнадцатилетие, заходить так далеко я не собиралась.

Однако чем больше я разглядывала полюбившееся изображение, тем сильнее оно мне нравилось. Оно походило на меня — такую, какой я была в действительности, внутри. По примеру всех женщин во все века, по примеру родной матери, я стала создавать желанный облик с помощью косметики.

Я стала покупать все больше румян, теней и пудры. Я просила у мамы денег на гамбургер и коку, и она охотно давала, полагая, что моему вегетарианству пришел конец.

— Но тебе следовало бы питаться сбалансированно, Люсинда, — твердила она, протягивая мне несколько долларов. — Человек — это то, что он ест.

У мамы на все случаи жизни имелись поговорки.

Как-то летом, вскоре после окончания учебного года, Жужелица Холлидей обмолвилась о заведении под названием «Костюмы и театральные принадлежности Мелроуза» на углу Принсесс-стрит и Таггз-лейн.

— Ты там бывала? — спросила она, листая вместе со мной журналы в киоске и размышляя, чем бы заняться в каникулы. — Потрясающее место! Косметики там видимо-невидимо. А в витрине — настоящий грим для актрис.

Дальнейшего рассказа не потребовалось. Я выронила журнал.

— Пошли!

Выходя из киоска, я заметила Тодда Мамулиана: он стоял у дальнего края прилавка. Заинтересовало его там не что-нибудь, а модный журнальчик со сногсшибательной моделью на обложке. «Лицо девяностых!» — гласили огромные красные буквы.

Ну, конечно! Я бросила на Тодда взгляд, который испепелил бы его, если бы он поднял глаза, но Мамулиан знай себе таращился на модель.

Я заторопилась за Жужелицей.

«Мелроуз» оказался настоящей сокровищницей. Весь зал был завешан всевозможнейшими театральными костюмами, вдоль стен тянулись стеклянные витрины, забитые гримом, театральным клеем, париками, румянами, косметическими карандашами, пудрой, бесчисленными тюбиками с губной помадой…

Сначала и Жужелица, и я обомлели. Мы провели в «Мелроуз» полдня и истратили все деньги, которые у нас были.

Торговал в магазине морщинистый человечек неопределенного возраста, назвавшийся мистером Гербертом. Мы так и не поняли, имя это или фамилия. Казалось, его должны были раздражать хихикающие девчонки, явившиеся почти без денег, которые часами примеряли костюмы и вертелись перед зеркалами. Однако он терпел нас, более того, поощрял.

Мы сидели за заваленным косметикой туалетным столиком и пробовали то одно, то другое, а мистер Герберт, стоя позади нас, давал профессиональные советы.

— В эти тени для век надо бы добавить чуть-чуть серого, — наставлял он Жужелицу. — Смотри, не наноси их так близко, иначе глаза будут казаться блеклыми. Нет, не пойдет! — Схватив одну из маленьких баночек, он сам исправил ее ошибку.

Потом Жужелице наскучила эта игра. На улице буйствовало лето, соблазняя ароматами солнца, раскаленной мостовой и жевательной резинки. Она бросила меня ради Уилли с торчащими вихрами и прогулки по торговому центру.

Зато я, махнув рукой на ланч, проторчала в «Мелроуз» и вторую половину дня, увлеченная мечтами и видениями. В этой сумрачной, затхлой пещере было очень уютно. Это потом я сообразила, что, кроме меня, покупательниц не нашлось, но тогда мне было не до того. Дети слишком поглощены собой, чтобы обращать внимание на отсутствие людей, которые им все равно совершенно неинтересны.

Я вернулась туда и на следующий день, и через день. Владелец неизменно встречал меня улыбкой и не жалел на меня времени.

У мамы никогда не хватало на меня времени. У нее была своя, взрослая жизнь.

Мистер Герберт разговаривал со мной — не с ребенком, а со взрослой, и беседы наши касались тем, которые прежде не приходили мне в голову.

Пока я примеряла костюмы, он со знанием дела пересказывал мифы, из которых слагались захватывающие истории. Так я узнала о Диане, Аполлоне, Дионисе, о фавнах, сатирах и кентаврах. Его рассказы об оружии и доспехах познакомили меня с Ричардом Львиное Сердце и крестоносцами. Мое внимание привлек костюм Марии-Антуанетты, и мистер Герберт кратко изложил мне историю Французской революции, заинтересовавшей меня на всю последующую жизнь.

Впрочем, мистер Герберт говорил не только об отвлеченном, но и о личном. Он задавал вопросы о моей жизни, родителях, планах и надеждах на будущее. Кажется, он всерьез заинтересовался моей судьбой. Однажды он произнес: «Бедное, несчастное дитя!»

— Я счастливая! — испуганно возразила я.

Он печально покачал головой.

— Неправда. Я слишком хорошо знаю, что дети редко бывают счастливы. Их то и дело одергивают, разочаровывают, лишают иллюзий, им слишком часто лгут. Взрослые вспоминают свои ранние годы с нежностью, но, если честно, очень мало кто согласился бы снова стать ребенком. Детство может оказаться тяжелым периодом, омрачающим всю дальнейшую жизнь.

Я уставилась на мистера Герберта, разинув рот. Никогда не слышала от взрослых ничего подобного! «Сейчас лучшее время в твоей жизни!» — постоянно повторяла мать. Это была одна из ее излюбленных поговорок, совершенно ни на чем не основанная, насколько я могу судить.

А мистер Герберт говорил правду. Он инстинктивно понимал мои потаенные чувства, и я была ему за это благодарна. Так благодарна, что провела в «Мелроуз» все лето.

В сумрачных владениях мистера Герберта я знакомилась с безграничными возможностями сценического грима. Он никогда не упрекал меня за то, что я старалась превратиться в омерзительное чудище, а вел себя, как волшебник из сказки, подсказывая лучшие способы преображения. Под его руководством я становилась то космическим монстром, то старой каргой, то болотно-зеленым призраком, которого в потемках можно было принять за черепашку-ниндзя.

Но я мечтала о другом — о черепе, о мертвой голове. И мистер Герберт исполнил мою мечту. Как-то в дождливый вторник он усадил меня на табурет перед туалетным столиком и принялся старательно покрывать мое лицо белым гримом. На скулы и виски легли легкие зеленоватые тени; его пальцы мяли мою голову, словно под ними был податливый воск, а не твердый череп. Я смотрела в зеркало и не верила своим глазам: на лице совсем не осталось плоти. Щеки не просто ввалились, а словно вообще перестали существовать, глаза глубоко запали, и от этого казались вдвое больше.

Закончив свой труд, он отошел на шаг, глядя на меня с отеческой гордостью. Я не отрывала взгляда от зеркала.

— Ну, что скажешь?

— Чудесно… — пролепетала я.

— Даже более того, моя дорогая, — заверил меня мистер Герберт, потирая руки с сухим, бумажным шуршанием. — В параллельном мире это назвали бы весьма талантливым решением… Ну-ка, примерь вот этот черный парик.