Предчувствие: Антология «шестой волны»

Меня разбудил спаситель, невнятно поблагодарил и, пока я ещё не успел опомниться от сна, вытолкал за дверь. Постояв немного у входа, я стал звонить и стучаться, чтобы он впустил меня обратно. Он открыл дверь, чтобы сказать мне, что я свободен, и снова захлопнуть её перед самым моим лицом. Тогда я поднял воротник и пошёл, полагая, что, какое направление я ни изберу, всё равно конечная цель выбрана не мной.

В подъезде возле лифта стоял высокий мужчина, статный, как лорд. В первое мгновение меня впечатлило его царственное белое пальто, потом — когда наши взгляды встретились — его глаза: предгрозовые, слишком выразительные глаза. Потом — его бледность, яркая, почти как царственное пальто. Мы вместе вошли в широкую кабину лифта, закрыли решетку.

— Шестой, — сказал я.

— Так это вы, — отозвался мой попутчик так, будто премного обо мне наслышан. — С некоторых пор лифт не доезжает до моего этажа, а только до вашего. Так что впредь смело жмите на цифру «семь», если хотите попасть к себе.

И он нажал на цифру «7». Но кто-то ворвался в подъезд, раздались выстрелы. Лифт поехал и сразу застрял между этажами. Топот по лестнице, тяжёлое дыхание, стрельба. Две пули ударились в крышу лифта, одна повредила боковую панель. Ещё топот, хлопок подъездной двери и тишина.

— Никогда не могут попасть. Просто нелепо, — сказал мой попутчик.

Мне тоже стало досадно, что из-за какого-то неудачника с пистолетом мы застряли в клетке.

— Кто они? — спросил я.

— Не знаю. Но убивают они меня без отдыха. И никак не могут верно прицелиться. Они и голыми руками пробовали, но всегда пугаются, второй раз не бьют, убегают. Кстати, меня зовут Владимир.

— Алексей.

Мы пожали друг другу руки.

— Будем выбираться?

Выбрались через люк в крыше кабины. Открыли решётку следующего этажа и, подтянувшись на руках, выползли на площадку. Потом, для порядка, закрыли за собой решётку и пошли вверх по лестнице. Я не считал этажи. А вместо этого разглагольствовал, что, вероятно, они не хотят убить его по-настоящему, потому что иначе им после пришлось бы искать другой объект преследований, а это разве просто? И потом, никого из нас невозможно убить — мы уже все мертвы. Владимир вежливо со мной не соглашался. И, не заметив как, мы добрались до последнего этажа.

— Зайдите ко мне, — предложил Владимир, открывая дверь, ничем не отличающуюся от моей.

Я не мог не зайти.

Мы сидели в пятиугольной гостиной. Здесь гостиная красная, пол шахматный, между креслами небольшой пурпурный коврик с длинным ворсом. Наши головы окружал нимб слабого света из-под низкого круглого абажура над столом. Тихо бормотал приёмник, перемежая свой лепет шумом и треском помех. Мы пили горький зелёный чай из круглых чашек, нежных, как раскрывшиеся цветы, и разговаривали о чём-то далёком. Люди с пистолетами, домашние любимцы, великосветские пьянки, хранители и спасатели всех мастей и даже сам Океан отступили от нас.

Я пересказал на свой лад то, что прежде узнал от Ангела.

— Всякая сущность должна наиболее точно воплотиться в саму себя, — говорил я, — и только достигнув своей абсолютной полноты, она как бы свершается и становится готова к распаду. Надо исчерпать все ресурсы своей души, почувствовать тщетность всех своих мыслей, чувств и действий, только тогда получишь покой. До тех пор успокоиться нам не даёт собственное сознание. В нём существует некая инерция жизни. Эта инерция создаёт тормозной путь. Или как бы нейтральную полосу между жизнью и смертью.

— Величайшую? — переспросил Владимир. — Для бессмысленности слишком лестно.

— А может быть, наше сознание ещё не готово, может быть, существует некая инерция жизни. И мы в ней, как в нейтральной полосе между жизнью и смертью.

— Это вы сами придумали?

— Нет, но я начал это понимать. Сумеречное сознание, будто бы есть такой термин. Мы здесь, потому что мыслим. Бытие наше определяется границами и ущербностью нашего сознания, которое не готово не быть. Что мы имеем? Бесплодную игру умирающего воображения. Игру изначально нечестную, с неизвестными правилами или вовсе без правил. Хаотичное блуждание мысли во мраке, причём не в поисках света, а бесцельное, агонизирующее, — как вы думаете?

— М-м, — отозвался Владимир. — Гипотеза ваша допустима. С тем, что границы сознания и границы бытия совпадают, я абсолютно согласен. Но что касается нечестной игры… По-вашему выходит, что кто-то играет нами. А мне приятнее думать, что всё происходящее с нами — результат только нашего выбора. Причём не бессознательного, как вы утверждаете, а вполне ответственного. В идеале. Вот вы говорите: сущность должна… Кому? Сущность желает, стремится, меняется… Сущность — сложный процесс и осмысленный. А в абстрактную волю и обстоятельства мне как-то не верится. Мы не по гололёду катимся юзом, а вполне даже жмём на газ.

— Сознательно?

— Что делать! — Владимир развёл руками. — Город — это форма нашего сознания. Вы и сами это говорили. Поэтому странно лишать его смысла и говорить, что правила игры нам не известны.

— Выходит, вы признаётесь, что сами посадили себя в тюрьму и приговорили к казни.

— Сам, — согласился Владимир.

Мы поразмышляли молча, пока Владимир вдруг не возразил вслух:

— А вот это, пожалуй, совсем не правда.

Он сделал радио погромче, и я услышал собственный голос. Звучала та самая запись, сделанная Кешей Вирсавиным: «…герой, не понимая своей вины, знает, что виноват. Он виновен по своей сути. Но его заставляют не только признать свою виновность, но и почувствовать её. И он хочет её почувствовать, чтобы приобщиться к космическому бытию через идею первородного греха, через долженствование искупить свои каждодневные греховные помыслы готовностью к расплате…»

— Я читаю по чужому тексту, — сказал я Владимиру. — Это Иннокентий Вирсавин написал. Кажется, когда-то где-то мы с ним вместе учились. Не помню. Я вообще мало что помню о своей прошлой жизни.

— То есть это Иннокентий Вирсавин так думает. А вы нет?

— Я вообще не читал Ка.

— А если отвлечься от Ка и его героя, который намерен приобщиться к космосу, то, положим, себя-то вы считаете виноватым?

— В чём?

Владимира развеселило моё непонимание:

— По сути?

— Нет… Но разве наше пребывание здесь не есть искупление некой вины?

— …признанной нашим сознанием. Ведь именно оно обрело формы сумеречного Города.

— Выходит, я сам себе противоречу?

— Выходит, что вы рассуждаете: с этой стороны… с той стороны… А вы просто решите для себя: вы виноваты?

Я мгновенно решил:

— Не больше, чем ребёнок до рождения.

Владимир засмеялся.

— Странно, — сказал я, — но я не помню вас на открытии выставки Марка.

— Меня там и не было. Но я хорошо знаком с Марком и видел его работы, когда их ещё только готовили к выставке.

— Вы помните его светящегося человека? Человек надкусил яблоко, и его озарило, и он схватился за голову. Картина называется «Грех».

— Да, я видел её. Но совсем иначе: человек сияет от счастья. Откусил от яблока и хлопнул себя по лбу: «Ну и дурак я был!»

— А ваша гипотеза допустима! — улыбнулся я.

— Чудная песня, — сказал Владимир и сделал радио ещё громче.

— Это Несравненная!

Владимир кивнул. Она пела по-русски. Голос звенел, не уставая, словно ей вообще не нужно было брать дыхание. Кажется, взаправду едет на тройке с бубенцами, да не просто так, а корону пропивать. Владимир покачал головой: какова? Радио замолчало.

— Кармину все называют несравненной, голосом восторгаются. А она душой поёт. Мне когда-то приснилось, что я умер под эту песню. Было очень светло. Свет белый-белый, какого нет. Я перехожу дорогу. Много людей вокруг. Там, на другой стороне, вроде возле лотка с цветами, среди других, спиной ко мне стоит девушка. Я её не знаю, но она чем-то дорога мне. И я её, наверное, окликнул. Она медленно оборачивается… Я так счастлив, как бывают только во сне. Как будто я сделал очень важный выбор. Улица полна звуков, откуда-то звучит эта самая песня, людской гомон, звонок трамвая… И крик той девушки, что оглянулась. Что скажете, сны — не доказывают ли они, по-вашему, многовариантность нашей жизни?