Нечто подобное

Сняв трубку, Винс набрал номер управляющего домом.

— Скажите, моя жена Джули — то есть моя бывшая жена, — она сняла другое помещение в нашем доме вчера вечером? — Если бы он смог узнать, где она, возможно, он смог бы позавтракать вместе с ней, и это было бы веселей. Он слушал с надеждой.

— Нет, мистер Страйкрок. — Пауза. — По нашим записям — нет.

Вот черт, подумал Винс и повесил трубку.

А впрочем, что такое семейная жизнь? Это соглашение, согласно которому каждый чем-то делится с другим, или, как сейчас, это возможность обсудить значение этой ранней восьмичасовой речи Хозяина, а кроме того, это когда кто-то — жена — делает завтрак в то время, как он готовится пойти на работу в филиал «Карп и сыновья». Да, это соглашение, при котором один мог бы заставить другого делать то, что не любит делать первый, как, например, готовить еду. Он терпеть не мог есть то, что сам готовил. Теперь, став холостым, он будет питаться в кафетерии при доме. Он предвидел это, вспоминая прошлый опыт: Мэри, Джин, Лора, теперь Джули. Четыре раза он был женат, и последний раз был самым непродолжительным. Он скатывался вниз, может быть, Боже упаси, он был неявно выраженным гомосексуалистом.

На экране Хозяин произнес:

— …и полувоенная деятельность напоминает времена варварства и, следовательно, дважды должна быть отвергнута.

Дни варварства — это была любимая тема разговора для периода нацистов середины предыдущего века, периода, ушедшего почти на век назад, но все еще явно, хоть и в искаженном виде упоминаемого. Поэтому хозяин вновь прибегнул к этой терминологии, чтобы разоблачить «Сынов Службы», новую организацию квазирелигиозного характера, шатающуюся по улицам с хлопающими на ветру лозунгами, провозглашающими очищение национальной этнической жизни и т. п. или что-то в этом роде. Другими словами, строго запретить законом участие в общественной жизни всем, у кого были какие-либо физические отклонения, особенно тем, кто был рожден в годы выпадения радиации из-за испытания бомб, в особенности из-за ошибочных взрывов в Народном Китае.

А это означало бы и Джули, предложил Винс, так как она стерильна. Поскольку она не может иметь детей, ей не позволяют голосовать… довольно идиотская связь, по логике возможная только для умов только центральноевропейских народов, таких как немцы. Хвост, который указывает путь собаке, сказал он сам себе, вытирая лицо. Мы в Северной Америке — собака, а Рейх — хвост. Что за жизнь: может быть, мне следовало бы иммигрировать в какую-нибудь колониальную действительность, жить под тусклым судорожным, бледно-желтым солнцем, где даже восьминогие существа с жалом могут голосовать… и никаких тебе «Сынов Службы», нельзя сказать, что люди с недугами имели недуги именно такого плана, но довольно большое количество имели приступы и на всякий случай были вынуждены иммигрировать, так же как и. довольно много вполне здоровых людей, которые просто устали от перенаселенности, от контролируемой бюрократией жизни на Земле, было ли это в Штатах, во Французской империи, в Народной Азии и в Свободной Африке.

На кухне он приготовил себе яичницу с беконом, и пока она жарилась, он покормил своего питомца, единственное животное, которое разрешалось держать в доме, маленькую зеленую черепаху Георга III. Георг III съел сушеных мух (25 процентов белка, более питательно, чем человеческая пища), гамбургер и муравьиные яйца — завтрак, который заставил Винса Страйкрока задуматься над аксиомой.

— Нельзя объяснить вкусы других людей, особенно в восемь утра.

Еще пять лет назад он мог бы позволить себе иметь птицу в доме «Адмирал Бурагино», но теперь это запрещалось правилами. Действительно, слишком шумно. Правило С205 гласило: «Вам не следует свистеть, петь, чирикать или щебетать». Черепаха была нема — так же как и жираф. Но жирафы были запрещены, так же как и прежние друзья человека — собаки и коты, друзья, которые пропали из виду во времена Хозяина Фредерика Хмпела, которого Винс едва помнил. Таким образом, немота не была единственным критерием, и ему оставалось, как и много раз до этого, лишь гадать о причинах действий партийной бюрократии. Он действительно не мог вникнуть в их мотивы, и в каком-то смысле он был этому рад. Это доказывало, что духовно он не был их частью.

На экране телевизора высохшее, вытянутое, почти старческое лицо исчезло и его сменила музыкальная пауза — момент, предназначенный лишь для слухового восприятия: Перси Грейнжер, мелодия под названием «Handel [2] на Стренде», банальнее не придумаешь… Логичное завершение тому, что только что передавали, подумал Винс. Он резко щелкнул каблуками, вытянулся по стойке «смирно», застыл, пародируя немецких солдат — подбородок вверх, локти напряжены, — пока из репродуктора телевизора звенела музыка, Винс Страйкрок по стойке «смирно» под детскую музыку, которую верхи, так называемые Хранители, сочли здесь уместной, как хайль, — сказал Винс и поднял руку, как когда-то в старину салютовали нацисты.

Музыка продолжала звенеть.

Винс переключился на другой канал.

Там на экране мимолетно появился загнанного вида человек в окружении толпы, которая, казалось, его подбадривала; он и еще двое с обеих сторон, явно полиция, исчезли в припаркованной машине. Тут же тот, кто передавал последние известия, сообщил:

— …и так же, как в сотнях других городов по всем Штатам доктор Джек Доулинг, ведущий психиатр Венской школы здесь, в Бонне, арестован, так как он протестует против недавно возведенного в закон билля, Акта Макферсона… — Полицейская машина на экране укатила.

Вот черт, дурной знак, мрачно подумал Винс, знак нашего времени; учреждается все больше репрессивных запугивающих законов. У кого теперь мне искать помощи, если уход Джули заставит меня совсем свихнуться? А ведь очень может быть. Я никогда не консультировался у аналитиков — за всю свою жизнь я не испытывал такой необходимости, но сейчас… такого еще не было, так плохо мне еще никогда не было. Джули, подумал он, где ты?

Теперь на экране сменились кадры, но сюжет был все тот же. Винс Страйкрок увидел новую толпу, других полицейских, уводящих другого психоаналитика. Еще одна протестующая душа была арестована.

— Интересно, — мурлыкало в телевизоре, — наблюдать такую верность одного из пациентов этого аналитика. А почему бы и нет? Ведь возможно, этот человек доверял психоанализу многие годы. И куда его привело? — подумал Винс.

Джули, сказал он сам себе, если ты сейчас с кем-нибудь, с каким-нибудь другим мужчиной, будет беда. Либо я рухну замертво — это убьет меня сразу, — либо я убью тебя и этого типа, кто бы он ни был. Даже если особенно если это мой друг.

Я верну тебя, решил он. У нас с тобой совсем другие отношения; не такие как были у меня с Мэри, Джин и Лорой. Я люблю тебя, вот в чем дело.

Боже, подумал он, я влюблен, и в это время, в этом возрасте! Немыслимо. Если бы я ей сказал, если бы она знала, она бы умерла со смеху. Вот так-то, Джули.

Я должен пойти к аналитику, понял он, по поводу такого моего состояния. Когда я в полной психологической зависимости от холодной, эгоистичной Джули, когда я просто не могу без нее жить. Черт, этого не может быть. Это глупость.

А смог бы доктор Джек Доулинг, ведущий психиатр Венской школы в Бонне, вылечить меня? Освободить меня? Или вот этот дурной человек, которого они показывают, этот — он прислушался к словам репортера, который продолжал монотонно жужжать вслед удалявшейся полицейской машине — Этон Саперс, подумал Винс, мне очень плохо; мой крошечный мир рухнул сегодня утром, когда я проснулся. Мне нужна женщина, которую я, возможно, больше никогда не увижу. Лекарства АО «Химия» здесь мне не помогут… разве что если принять смертельную дозу. Но это не та помощь, что мне нужна. Может, мне поднять с постели моего брата Чака и нам обоим вступить в ряды «Сынов Службы», неожиданно подумал он. Мы с Чаком присягаем на верность Бертольду Гольтцу. Но другие сделали это, другие недовольные, те, кому страшно не повезло либо в личной жизни — как мне, — либо в делах, или в продвижении по социальной лестнице от «ВИ» до «ге».