Многоярусный мир: Ярость рыжего орка. Лавалитовый мир. Больше чем огонь.

На какой-то миг улица вокруг Джима стала мерцающей и зыбкой, как мираж в пустыне. Затем текучие стены домов застыли в неподвижности, Корнплантер-стрит вернула себе прочность, как пару секунд назад, — и прежнее убожество. Вдалеке над крышами высились серо-черные трубы и верхние этажи сталепрокатного завода Хелсгетса, похожие на металлических великанов. Эти великаны были мертвы — из них больше не валил вонючий черный дым. Джим помнил их живыми, хотя, казалось, это было давным-давно, еще в прошлом веке. Заграничная сталь оказалась дешевле местной, и сталелитейная промышленность района заглохла. Именно с той поры, так казалось Джиму, начались несчастья его родителей, а стало быть, и его несчастья. Несмотря на то что работающие плавильные печи извергали на город грязь и отраву, они также способствовали его процветанию. Вместе с чистым воздухом пришли нищета, отчаяние, ярость и насилие. Теперь горожане могли рассмотреть дом через два квартала, однако будущее скрывал туман не менее ядовитый, чем тот, что когда-то нависал над их головами. Эта улица, да и весь город, представляли собой ту самую «Улицу Запустения», о которой пел Боб Дилан.

Джим брел по растрескавшемуся тротуару, шаркая грязными, поцарапанными ботинками из воловьей кожи. Путь его лежал мимо двухэтажных бунгало, построенных сразу после Второй мировой войны. Перед некоторыми из них были разбиты газоны, огороженные штакетником. А там, где травы росло мало, возвышались стоявшие на кирпичах старые машины или частично разобранные мотоциклы.

Утреннее солнце ярко сияло на безоблачном голубом небе. Джиму уже давно казалось, что солнечный свет в Бельмонт-Сити не такой, как везде, — необычайно резкий, он словно забивал глаза песком. Когда ему впервые почудилось такое? Скорее всего, когда Джим заметил на лобке волосы. А теперь его член встает и раздувается, как рассерженная кобра, если есть хотя бы малейший намек на секс. Все, что угодно: фильмы, фото, реклама, шальные мысли, возникающие в уме образы — пробуждают его к жизни, словно колдунья взмахивает волшебной палочкой. Вот тогда-то солнечный свет в Бельмонт-Сити стал резать Джиму глаза.

Или нет?

А может, это началось, когда Джима посетило первое «видение». Или когда на нем впервые появились стигматы...

За полквартала впереди по Корнплантер-стрит Джим увидел своего закадычного дружка Сэма — тот стоял на пороге своего дома. Пожалуй, стоит прибавить шагу. Только дед Джима, Рагнар Гримсон, норвежский моряк, да Сэм Выжак относились к нему по-человечески, а души всех троих были точно камертоны, настроенные в унисон. Но дед пять лет назад умер (может, все-таки тогда свет стал напоминать песок), и теперь лишь Джим и Сэм звучали на одинаковой частоте.

Сэм был ростом шесть футов и очень тощий, с шапкой черных кудрявых волос. Его худая и заостренная физиономия могла бы послужить моделью для морды Хитры Й. Койота из мультиков «Догонялки». У Сэма был точно такой же голодно-отчаянный вид, но в близко посаженных темно-карих глазах не наблюдалось, как у Хитры Й., искорки надежды.

— Джиман! — издал пронзительный вопль Сэм, едва только заметил приятеля. — Привет!

Он танцующей походкой направился к нему, напевая песню, которую «Лихие Эскимосы» отвергли как «не достаточно руковую». Рефрен в ней — заклинание, сибирские шаманы произносят его во время магических обрядов, призывая могущественные силы добра или зла.

АТА МАТУМА М’МАТА!

Ты в беде, глубоко в дерьме?

Найми древнего сибирского шамана.

Чародейская магия подействует, с гарантией.

Шаман распевает заклинание каменного века:

АТА МАТУМА М’МАТА!

Собери все колдовские предметы!

В «Ниман Маркусе» их не купишь!

Перо ангела, дыханье Дракулы,

Малярию белого мишки,

Ненарушенное обещание политика,

Вопль из писсуара капитана Крюка,

Серу из уха Спока с далекого Вулкана,

Зрительский рейтинг феи Динь-Динь ,

Кровь турнепса с отрицательным резусом,

Любовь к женщинам Джека Потрошителя,

Игольное ушко, где богач застрянет,

Пупки Адама и Евы,

Визу со штампом самого Сатаны.

Смешай все это, словно ты «Бетти Крокер» ,

Пошуруй в кипящем вареве!

Когда оно остынет и взвоет в голос,

Выпей его, выпей его!

АТА МАТУМА М‘МАТА!

— Заклинание «Ата Матума М’Мата» не поможет, Сэм, — вздохнул Джим. — Я в нокдауне. И злой, как собака.

Миссис Выжак наблюдала за ними из окна. Она была крупная женщина, с большими грудями — настоящее воплощение Матери Всего Сущего. Мистер Выжак не казался слабаком, тем не менее с самого начала передал ей бразды правления в семье. Он стал тенью своей жены: она повернется — и он сделает то же самое, она скажет — он кивнет.

Почему мать Сэма на них смотрит? Может, жалеет, что Джим не доводится ей сыном? Она мечтала о большой семье, но после первого же ребенка, Сэма, ей удалили матку. Мистер Выжак, пребывая в менее благожелательном настроении (а такое случалось с ним часто), говорил, что Сэм отравил ей утробу.

А может, у нее потому такой необычный взгляд, что она настроена против Джима? Не всякая мать захочет, чтобы ее сын дружил с парнем, у которого бывали такие странные видения и появлялись стигматы. Ева Гримсон — дело другое. Сначала ей пришло в голову, будто Джим — новый святой Франциск. Но потом она перестала мечтать о его канонизации. Теперь ее не оставляла мысль, что она совокупилась во сне с дьяволом, и Джим — плод этого союза. Вслух мать об этом не говорила, а отец — по несколько раз за день, наверняка повторял случайно вырвавшиеся слова. Впрочем, папаша и сам мог такое выдумать.

Джим помахал миссис Выжак рукой, и та отпрянула от стекла, словно испугалась, но спустя мгновение уже махала в ответ. Поскольку она никого не боялась — вот бы Ева была такой, — то, наверное, думала о нем что-нибудь плохое. А потом ей стало стыдно. (Нет, все-таки слишком много он о себе воображает, именно так говорили ему и отец, и куратор в школе.)

Джим и Сэм поспешили в школу. Через некоторое время его приятель мотнул головой, и афро-прическа качнулась, словно плюмаж на шлеме рыцаря.

— Ну? — проныл Сэм в ухо Джиму.

— Чего ну?

— Целый квартал прошли, а ты все молчишь! Отчего в нокдауне? Все та же история? Ты и твой старик?

— Ага, — кивнул Джим. — Извини. Я задумался, ушел в себя. Как-нибудь уйду и не вернусь. Да и зачем? Так или иначе, вот моя жалкая и печальная повесть.

Сэм слушал его, перемежая рассказ только кряканьем или восклицаниями типа: «Обалдеть!» Когда Джим закончил, Сэм высказался:

— Вот дерьмо, а? Что ты можешь тут поделать? Да ничего — таков закон предков. Но тебе скоро стукнет восемнадцать, и ты сможешь послать своего старика подальше.

— Если мы до того не поубиваем друг друга.

— Слушай, мы с мамашей утром поругались, совсем как ты с отцом. Только у нее одна тема — музыка. Говорит: «Я работала так, что задница отваливалась, каждый грош считала, и все ради того, чтобы ты мог учиться играть на рояле и на гитаре. А теперь ты хочешь вырядиться, как панк, и позорить меня с отцом! А что скажут наши друзья и ксендз Кохановский! Святители небесные, дева Мария, помогите мне! Я-то хотела, чтобы ты играл классику, Шопена и Моцарта — тогда бы я могла гордиться тобой! Погляди на себя!» И так далее. Вот тут я и ляпнул то, чего не следовало говорить — но у меня прямо багровые круги пошли перед глазами.

Сэм описал несколько кругов обеими руками, причем в одной из них была зажата сумка с завтраком. Вот за такие жесты он и получил прозвище «Ветряк».

— «Задница, говоришь, отваливалась? А это что?» — И показываю на ее мощную корму. Прости мне, Боже, я ведь люблю мать, хоть она то и дело проедает мне плешь. В меня полетели тарелки, я еле увернулся, а старик ржет, как сумасшедший, прямо по полу катается — рад видеть, что досталось еще кому-то, кроме него.

Джима задело, что Сэма, похоже, не очень волнуют его трудности с отцом. Стоило ему открываться, ища сочувствия, понимания, совета! И это называется лучший друг? Болтает только о собственных проблемах — но эти разговоры Джим слышал уже много раз.