Миры Филипа Фармера. Т. 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол

— А почему бы и нет?

— Хэл! — зашипела она. — Ты прекрасно знаешь почему — нет.

— He-а, понятия не имею, — невинно ответил он. Она, как и предписано, прежде чем лечь в постель, погасила свет, и теперь он смог открыть глаза.

Хэл лежал, глядя в надвигавшуюся на него кромешную тьму.

«Ее тело, если совлечь с него все одежды, должно светиться белизной при свете луны. Или лампы, — думал он. — Но я никогда не видел ее тела, никогда не видел ее хотя бы полуобнаженной. Я вообще не видел в своей жизни ни одной обнаженной женщины. Если только не считать той картинки, что подсунул мне тот парень в Берлине. И я, бросив на нее один полуголодный, полуужаснувшийся взгляд, сбежал от греха подальше. Не знаю, что с ним было потом. Поймали ли его уззиты? Получил ли он наказание, специально предназначенное для таких, как он, так омерзительно извращающих верно-сущность?..»

Омерзительно… И все же он видел эту картинку перед собой так же отчетливо, как если бы она все еще стояла перед глазами, ярко освещенная берлинским солнцем. И он снова видел того парня, который пытался ему всучить ее: высокий, широкоплечий, симпатичный блондин, говоривший на берлинском диалекте исландского.

О, плоть, жемчужно-светящаяся…

Мэри молчала, но он слышал ее дыхание.

— Хэл, — зашептала она, — ты считаешь, что на сегодня ты натворил уже достаточно? Ты что, хочешь, чтобы я в своем докладе иоаху прибавила еще кое-что?

— Ну, что я еще натворил? — рявкнул он, хотя в глубине души чуть посмеивался над ней И просто хотел таким образом заставить ее выложить свои козыри.

Но она не поддалась на провокацию и еле слышно прошептала:

— Ты кое-что не сделал.

— Ты это о чем?

— Сам знаешь.

— Не знаю.

— В ту ночь, когда ты наутро собирался уезжать в этот свой заповедник, ты отговорился тем, что слишком устал. Это, конечно, не извинение, но я все же ничего не сказала иоаху, потому что ты уже выполнил свою супружескую норму за неделю. Но так как ты уже две недели в отъезде…

— Супружеская норма! — вслух повторил он, приподнимаясь на локте. — Недельная норма! Так вот как ты все это воспринимаешь!

— Но, Хэл, — в ее голосе звучало искреннее удивление, — как мне еще это воспринимать?

Он со стоном откинулся на подушку и уставился в темноту.

— К чему все это? — сказал он наконец. — Ну почему? Почему мы обязаны?.. Мы женаты уже девять лет, но у нас нет детей и никогда не будет. Я даже подавал прошение о расторжении брака. Так почему мы с тобой до сих пор продолжаем это бессмысленное представление, как пара роботов из трехмерки?

Он услышал ее всхлипывания и отчетливо представил ее искаженное ужасом лицо.

— Мы обязаны, потому что мы обязаны. А что нам еще остается делать? Ты же не хочешь предложить мне…

— Нет, нет и нет! — отрезал он, в то же время с ужасом представляя, что будет, если она обо всем этом донесет иоаху. Может, что-то другое ему еще могут спустить, но малейший намек на то, что он отказывается исполнять свой супружеский долг, тем самым отказываясь от воплощения в жизнь законов Сигмена… Страшно было об этом подумать. Да, он пока еще университетский преподаватель, имеющий пака с отдельным жилым помещением, имеющий шанс на повышение. Но если только.

— Конечно же, нет, — уже мягче продолжил он. — Я знаю, мы должны приложить все усилия, чтобы иметь детей. Но, похоже, мы с тобой обречены на бесплодие.

— А доктор говорил, что ни у тебя, ни у меня нет никаких физических отклонений, препятствующих оплодотворению, — повторила она в тысячный раз за последние пять лет. — А это может означать только то, что один из нас впал в многоложество. И я точно знаю, что этот один — не я. Со мной такого быть не может!

— Наше темное «я» прячется за светлое «я», — процитировал Хэл отрывок из «Западного Талмуда», — Противотеча в нас ставит нам препятствия, и мы даже не подозреваем об этом.

Ничто не могло так сильно завести Мэри, обожавшую цитировать Сигмена при каждом удобном случае, как то, что Хэл имеет наглость делать то же. Но она почему-то, вместо того чтобы разразиться гневной тирадой, тихо заплакала:

— Не пугай меня, Хэл. Ты же сам знаешь, что через год заканчивается отпущенный нам срок. Нам придется идти к уззитам на новую проверку, и если мы не выдержим ее, если окажется, что хотя бы один из нас отрицает будущее для наших детей, они выведут его на чистую воду. Вот что тогда случится!

Искусственное осеменение считалось прелюбодеянием. Клонирование Сигмен заклеймил как противоестественную мерзость, не имеющую права на существование.

В первый раз за весь вечер Хэл почувствовал невольную симпатию к своей жене. Ему было так же страшно, и он прекрасно понимал, откуда эта дрожь, сотрясающая ее тело так, что вибрировал матрас.

Но он не мог дать ей почувствовать свое сострадание — слишком уж горьким опытом далось ему это знание. Уже не раз в подобных ситуациях Мэри, почувствовав слабину, яростно разрушала хрупкий мостик, возникавший между ними. И на то, чтобы собрать его по кусочкам и склеить, обычно уходила вся ночь.

— Не думаю, что нам так уж нужно волноваться, — бодро сказал он. — В конце концов, мы с тобой — профессионалы высокого класса, которые всегда нужны. Зачем бы церкводарству тратить столько денег на наше обучение, чтобы вот так, вдруг, отправить нас к Ч? Да даже если ты не забеременеешь, нам все равно дадут отсрочку. Кстати, подобные прецеденты уже бывали! Да сам Предтеча говорил, что к каждому случаю нужно подходить индивидуально, учитывая все обстоятельства, а не стричь всех под одну гребенку. А значит, мы с тобой…

— А как часто на деле «изучают все обстоятельства»? — оборвала его Мэри. — Часто ли? Ты не хуже меня знаешь, что судьи всегда обращаются к абсолютному закону.

— Я не разбираюсь в этих вещах, — примирительно сказал он. — Не будь такой наивной: да, с обывателями так и поступают. Но у иерархов бывает и иначе. Я слышал о таких случаях. И я знаю, что такие вещи, как кровные связи, дружба, престиж и здоровье, а в особенности необходимость для церкводарства, являются смягчающими обстоятельствами.

Мэри даже села.

— Ты что, хочешь сказать мне, что уриэлитов можно подкупить?!

— Я никому и никогда не скажу ничего подобного, — поспешил откреститься он. — И я готов поклясться утраченной рукой Сигмена, что сказанное мной не содержало даже намека на подобную чудовищную многоложность. Я сказал лишь то, что необходимость церкводарству иногда может смягчить судей и дать еще один шанс.

— Да кто же будет нам помогать! — воскликнула Мэри, и Хэл улыбнулся в темноту: хоть она и потрясена его словами, но все же достаточно практична, чтобы без промедления заняться поисками выхода из сложного положения.

Несколько минут оба молчали. Мэри тяжело дышала, как загнанное в угол животное. Наконец он решил, что с нее довольно, и сказал:

— Я не знаю никого влиятельнее Ольвегсена. Но он тоже не в восторге от моего МР, несмотря на то что в восторге от моей работы.

— Вот видишь! Повсюду этот МР! Если бы ты только сделал над собой усилие, Хэл.

— Если бы ты только не прилагала столько усилий, чтобы его понизить! — горько продолжил он.

— Но, Хэл, что я могу поделать, если ты все время с такой легкостью соскальзываешь в многоложность! Мне самой все это не нравится. Но ведь это — мой долг! А упрекая меня в этом, ты также делаешь очередные ложные шаги. Еще одна черная отметка…

— Которую ты немедленно потащишь в клюве иоаху… Хватит. Ладно, нечего возвращаться к одному и тому же по тысяче раз за ночь.

— Это ты начал разговор, — возразила она, свято уверенная в своей правоте.

— Похоже, это вообще единственное, о чем мы можем с тобой говорить.

— Да, но не в таком же тоне! — она словно поперхнулась.

— В первый год после свадьбы мы говорили об этом иначе. А вот после…

— Но кто в этом виноват? — закричала она.

— Хороший вопрос. Но не думаю, что нам нужно искать на него ответ — это может быть слишком опасно.