Может быть — завтра

Почувствовав под ногами ступени, Жервье ухватился за подоконник.

Толпа схлынула, чуть не смыв его снова.

Теперь, на полтуловища выше всех, он мог свободно видеть происходящее. Толпа металась по улице, как в ловушке, окруженная со всех сторон.

Слева из переулка бежали люди в черных рубашках, вооруженные дубинками, дико размахивая ими над головой.

Справа от площади шеренга полисменов оттеснила толпу от муниципалитета в переулок. Под их прикрытием люди в черных рубашках ломились в здание, разбивая по дороге рамы и двери.

Стиснутые в середине, люди метались, давя друг друга, в страхе забиваясь в подъезды и подворотни. Цепь полисменов наступала, закрывая узкую воронку улицы. Между стеной и цепью осталась маленькая щель, которая сейчас должна была закрыться.

Медлить было нельзя. Жервье соскочил вниз и кинулся в свободный проход. Пять-шесть человек толпы, ища спасения, бросились за ним.

Откуда-то рядом оказалась молодая женщина, прижимавшая к груди ребенка. Сзади, тяжело дыша, наседая на пятки, бежал старик.

Заметив прорыв, крайние полисмены бросились навстречу. Резиновые палки замелькали в воздухе, глухо барабаня по спинам. Но было уже поздно. Жервье проскочил за две секунды до того, как сомкнулась цепь, свернул в переулок и, напрягая силы, побежал от свалки так, как не бегал никогда в жизни.

Три человека с одного корабля

Два часа спустя Жервье, испуганный легкой возможностью попасть в «государственные преступники», явился в казарму за назначением, и вечером того же дня поезд выкинул его на платформу пригородной станции Виль-а-Курбе, где стояла авиачасть, в которую Жервье был назначен.

Станция была маленькая, тихая, ничем не указывавшая, что здесь сосредоточены крупные воздушные силы.

Только ряд огромных, вытянувшихся в отдалении зданий, похожих на крытые вокзалы, отличал городок от других, подобных ему. Это были эллинги, в которых стояли гиганты французского военного флота.

Через пятнадцать минут по приезде Жервье уже сдал документы в канцелярии дивизиона и получил предписание явиться утром в распоряжение командира линейного цеппелина «Эгалите», на который был назначен механиком.

Пока же последнюю ночь он мог оставаться свободным гражданином. Сложив свои вещи в комендатуре, Жервье пошел побродить по городу. Город — это звучит гордо. На самом деле это был обыкновенный поселок, которых много под разросшимся Парижем. Кокетливые улицы, засаженные зеленью, сходились к центральной площади, на которой мерцали огоньки кино и единственного ресторана. Других достопримечательностей не было.

Реклама кино не соблазнила Жервье, и он предпочел ресторан. Здесь, в зале, уже чувствовалось оживление войны. Крохотное помещение ресторана было переполнено до отказа разношерстной публикой, еще не обезличенной военной формой, сглаживающей социальное положение. Резко выделялись военные мундиры, еще не обтянувшиеся на фигурах, крестьянские костюмы, кепи рабочих и фетровые шляпы интеллигентов.

Сразу было видно, что большинство здесь призванные, только что с поездов, с разных концов страны.

Жервье с трудом отыскал стул. Соседями оказались: круглолицый, уже пожилой, человек в деревенском костюме и молодой, бледный юноша в ультрамодном пальто.

За рюмкой вермута люди сходятся быстро.

За рюмкой люди сходятся быстро.

Не прошло и пяти минут, как все трое разговорились, как старые знакомые. Круглолицый, оказавшийся фермером из Бретани, овладел разговором.

— Как не вовремя эта война! Наша ферма осталась совсем без работников, — с грубоватым деревенским простодушием жаловался он. — Я не понимаю правительства. Ведь нам еще войны никто не объявлял. Неужели министерство не могло подождать до уборки урожая?

Молодой человек в модном пальто, снисходительно улыбаясь, ответил крестьянину:

— Когда война объявлена, поздно делать мобилизацию. Средства сообщения выросли колоссально. Теперь достаточно нескольких дней, и враги уже над Парижем.

— Ну, это вряд ли возможно, — усомнился фермер.

— Вполне возможно. Не забывайте, что американские пловучие базы могут в четыре дня переплыть океан. Каждая из них несет до 60 больших аэропланов и имеет мачты для цеппелинов. А таких авиаматок у них не один десяток.

— Но английский флот не допустит их к берегам Европы, — возразил Жервье.

— Не допустит? — усмехнулся молодой человек. — Английский флот постарается не допустить, да и то только в том случае, если будет нашим союзником. А вы знаете американский размах? Они даже при нашем нейтралитете не постесняются сделать из Франции базу для борьбы с Англией на европейском берегу.

— Я — враг войны, — с волнением произнес Жервье, — но если Америка попытается сделать это, весь народ станет на защиту страны, как один человек.

— Но пока никто не нападает, то что же нам волноваться? — упрямо настаивал фермер.

— Я же говорю, что надо заранее приготовить оружие, иначе будет поздно, — уже немного раздражаясь, ответил модный молодой человек.

Фермер укоризненно покачал головой.

— Слишком опасное средство. Когда оружие в руках, оно всегда может легко выстрелить.

— Нет, этого не бойтесь, — прервал Жервье. — Первыми мы не нападем. Правительство знает, что социалисты не поддержат захватнической войны. А социалисты — это сила. Это весь пролетариат.

— Ну, знаете, есть пролетарии, которые вообще против всякой войны и за свою шкуру, — с презрением в голосе ответил модный молодой человек. — А во-вторых, нападение иногда является лучшим способом защиты, и не нам с социальными теориями лезть в планы генерального штаба.

Фермер прервал его с нотками глухой ненависти в голосе:

— Вы очень хорошо рассуждаете о нападении, точно это для вас раз плюнуть. А вот я, который был на войне, скажу, что надо много и долго подумать раньше, чем ввязываться в драку.

— Я остался сиротой после войны, — с гордостью ответил Жервье, — и все-таки считаю, что когда нападают на родину, надо, не рассуждая, защищать ее. Внутри мы можем бороться сколько угодно, но против врага мы должны быть едины.

— Совершенно верно, — отозвался молодой человек, медленно потягивая вермут. — Только я считаю, что внутренняя борьба — совершенно напрасная растрата национальных сил. Капиталистический строй создан историей, и не кучке фанатиков перевернуть его в пять минут.

Круглолицый фермер с неприязнью взглянул на щеголеватого соседа.

— Вы так думаете?.. Очевидно, экономический строй сложился для вас достаточно благополучно. Разрешите узнать, кто вы?..

— Я назначен старшим штурманом на «Эгалите».

— Я тоже назначен на «Эгалите», только пулеметчиком, — прервал фермер. — Разница в чинах, как видите, порядочная, и с завтрашнего дня я уже не смогу сидеть с вами. Но там, в гражданском мире, вы кем были?..

— Я… у меня… — смешался молодой человек, — я, собственно говоря, служащий. Я работаю у дяди, у него фабрика измерительных авиаприборов.

— Ну, вот оно и понятно, — усмехнулся фермер. — Ну а вы, — обернулся он к Жервье, — как ваш дядя? Наверное, он если не фабрику, так уж фабричку имеет.

— Нет, я — пролетарий, — гордо ответил Жервье, — кроме собственных рук, у меня нет никакой другой собственности.

Лицо фермера выразило неподдельное изумление.

— Легкая же у вас была, видно, жизнь, если вы до сих пор сохранили такие розовые взгляды. На социализм вас, видно, сагитировала не жизнь, а книга. Мне что-то не верится, что вы прошли через горн войны.

— Да, я могу считать, что был на войне, хотя и не участвовал в ней, — с обидой в голосе произнес Жервье. — Правда, я был совсем ребенком, когда наша деревня попала между линиями фронта, но до сих пор я помню все, что пришлось пережить нам.

— А после в войсках служили? — переспросил фермер.

— Шофером при штабе в Париже.